Саратон, или Ошибка выжившей - Светлана Стичева

– Игорь Иванович. Мы всё поправим. У нас есть дублёрша, Катя Степанова. Катюша, пожалуйста, подойди к микрофону!

Меня больше не существовало. Все повернулись к протискивающейся из второго ряда рыжей Катьке, моей однокласснице. Она не скрывала радости – вот повезло – и широко улыбалась. Заулыбались и женщины в пиджаках. Игорь Иванович закивал, промокая платком затылок. Катька подошла к микрофону, и мне пришлось отступить за кулисы.

Это позорное отступление окончательно убедило меня, что у взрослых всё то же самое, что у детей. И плевать им, что ты за личность, и сколько сил ты затратил на то, чтобы выйти на сцену. Раз – и тебя не стало одним взмахом клетчатого платка. Я с силой дёрнула узел тугой, сплетённой из золотых шёлковых нитей, кисти, свисавшей с верхнего края бархатного полотна кулис. Раз! Раз! Раз! Я дёргала кисть уже двумя руками, сопя и подпрыгивая, пока не оторвала её и не зашвырнула, как дохлого питона, в тёмный угол за сценой.

Больше я в хор не ходила, и меня никто не искал. Утешало немного лишь то, что на концерте Катька фальшивила так, что Боярский распсиховался и концовку неистово смазал, отчего в Артек не поехал никто: «Недоработка у вас, Софья Максимовна, рановато». Это мне рассказала потом сама Катька, с которой мы неожиданно сблизились после случая в хоре. Мы жили с Катькой в домах по соседству и частенько вместе ходили в школу, встречаясь у автоматов с газированной водой. Она даже посочувствовала мне однажды: «Дураки они все, просто не обращай внимания, и отстанут!», когда я вдруг пожаловалась на Таньку, рассказав как всё было с этим несчастным пальто. Так же мне говорили родители.

Время, конечно лечит. Только если болезнь как простуда – налетела, посвербила в носу, оцарапала чуточку горло, и умчалась бесследно. А вот если засела, забившись под рёбра, тёмным комом, наполняя желудок горечью, а сердце страхом? И кроме тебя никому не видно, не слышно эту болезнь, оттого и никто не поможет, не вылечит. Даже моя любимая тётя Рая не понимала, почему я расту такой квёлой, вроде, есть начала хорошо, выправилась и округлилась: «наша порода, у нас, Феоктистовых, женщины стройные все и с формами». Мы уже давно не шептались с ней перед сном. Перейдя из ребёнка в подростка, я перестала быть тискательным нежным существом, которого можно было приласкать тёплой рукой и пустячным хорошим словом. Тёте Рае не хотелось колоться о зазубренную льдистую корку, покрывавшую меня теперь защитной бронёй. И топить этот лёд у неё не хватало терпения. Она приезжала к нам в гости всё реже, межбровье у тёти заморщинилось складками.

Но я влюбилась! Влюбилась в Орлова, мальчика, профилем как две капли воды похожего на портрет лорда Байрона. Репродукцию этой гравюры Уэстолла я повесила над кроватью, аккуратно вырезав из журнала «Семья и школа». Каждый вечер теперь я гуляла у озера, где увидела этот профиль на фоне отражения закатного солнца в дрожащей воде. Я надеялась встретить, увидеть его и, возможно, кивнуть, поздоровавшись. Он, конечно, меня не узнает, удивится и вскинет брови, я поправлю ладонью косую чёлку, и скажу: «Мы когда-то учились в четвёртой школе, помнишь? Нет? Ну ладно, давай познакомимся! Я Полина. Полина… ээээ…» Тут фантазия моя буксовала, потому как продолжения знакомства мне никак не придумывалось. Хорошо бы, конечно, если б нас познакомили снова знакомые, чёрт, звучит очень странно, но лучше не скажешь. Например, Эдик Шнайдер. Вот уж кто гулял вокруг озера, казалось, что бесконечно, как ни приди. Со своей нелепой собакой, толстым спаниелем Тотошкой, они семенили вдоль набережной, одинаково смешно переваливаясь с боку на бок. Эдик подрос, но никак не худел. И чтобы подольше находиться вдали от еды, он придумал гулять вокруг озера. Тем более, что дома у Эдика обстановка была печальной. Едва успев выйти замуж за Рината, Ида получила тяжёлую беременность и молодого мужа в цинковом гробу. Его убили в Афганистане через два месяца после призыва, сразу на выходе из учебки.

Заговорить с Эдиком было легко. Он собрат по несчастью, его тоже дразнили когда-то. Я спросила:

– Как жизнь?

– О, Полина, привет. Да нормально, если не сильно вникать, – сказал Эдик, – вот, гуляем.

– А собака твоя не кусается? Можно погладить?

Мы двинулись к мостику, болтая про старых общих знакомых. Тотошка всё время норовил затормозить, и мы останавливались, здороваясь с проходящими мимо людьми: маму Эдика, терапевта из поликлиники, знал весь город, ситуацию с Идой переживали от всей души. Я ждала подходящего момента. Если встретим Орлова, я спрошу невзначай: «Это ж Федька? Ты его, вроде, знаешь?», и мы подойдём, и разговор как-нибудь сам завяжется. Только вот прошло уже около месяца, начался новый учебный год, и прогулки становились всё реже, потому что Орлов всё никак не встречался. А от Эдика я успела устать. Он болтал без умолку и всё на темы, совсем мне не интересные. Эдик не любил читать, не интересовался ничем, кроме собак – о них он всё время и говорил – и мечтал, что будет ветеринаром. «Я бы и людей лечил, но в мед не потяну», – разводил Эдик руками. – Только в областной техникум, и то…»

Эдик закончит восьмилетку и пойдёт работать на Комбинат, в самый опасный цех, где были самые большие зарплаты: Иде и племяннику, которого назвали Ринатом, требовалось много всего. После работы Эдик будет ходить в Вечернюю школу, а потом гулять вокруг озера с коляской и совсем уже слабым Тотошкой. А потом они, как и многие немцы, уедут в Германию, Ида снова выйдет замуж, а Эдик умрёт, не дожив до тридцати.

Когда я поняла, что Орлов совсем не бывает на озере, я сослалась на «много уроков» и с Эдиком попрощалась.

– Мне сейчас очень некогда, понимаешь? Да к тому же и холодно стало по вечерам, рано темнеет. Мы ещё увидимся как-нибудь, ты звони!

Я лукавила, зная, что у Эдика дома нет телефона. В восьмидесятых они были уже у многих, но не у всех.

И всё-таки Эдик напоследок меня кое с кем познакомил. Её звали Лада Лисовская, и она была ненормальная.

В нашей школе в правом крыле было три кабинета, где учились дети с задержкой развития. Их делили на классы не по возрасту, а по способностям к обучению, поэтому было не понять, почему Гришка Мелехов был в шестом, а потом снова в