Свента - Максим Александрович Осипов

него таки случился инсульт). Даже дети Джанкоя стали далекой историей, хотя с того дня, как на них собирали, трех лет еще не прошло. Вот и больной – был тут в девятом году – обижается, что его не узнали в лицо:

– Постарели вы, доктор. А я Крымцов. Через “ы”. – Что он имеет в виду?

Человек живет в городе N.: в меру однообразно, но – “подо мной земля, надо мной небо” – уютно, тепло. Есть вещи, которые трогают, есть – которые раздражают. Не нравится политический строй, и не только строй – настроения сограждан, но один и тот же подарок, свободу, дважды не дарят, шансов дождаться решительных перемен мало, это с Брежневым была разница в возрасте почти в шестьдесят лет. Душа, однако, отказывается верить в худшее (возможно, не хватает фантазии), и деваться особенно некуда с беспомощной матерью на руках. И потом, самовоспроизводятся не одни комсомольцы, но и русские интеллигенты – молодые коллеги: они, как посмотришь, уже далеко тебя превзошли. С городом N. все как будто бы ясно. Последующие события заставляют, однако, взглянуть на него с неожиданной стороны.

2.

Код /72.8 по МКБ: “Аневризма других уточненных артерий”. Формулировка абсурдная, но в иных обстоятельствах можно было б сказать – не лишенная красоты.

– Смерть матери – это психическая болезнь минимум на год, – говорил протоиерей Илья Шмаин, учитель и друг. – Как бы ни был готов, ни ждал, в любом возрасте.

Врачи сделали что могли: операция, многократные переливания крови. Четверо суток, очень наполненных – отпала идея, ложная, все контролировать, и счеты – давние, чуть не детские – тоже ушли. Происходили и чудеса, из разряда тех, в которые верят лишь родственники. Кроме главного (победы над смертью), все удалось – большую новость, плохую, сопровождают хорошие, много меньшие.

В Америке на факультетах, где учат писательскому мастерству, студентам дают задание: написать о смерти родителей – десятки тысяч эссе ежегодно, десятки тысяч смертей, десятки тысяч писателей. Дж. Франзен берет легкий тон – рассказывает, как, получив печальную весть, поджарил себе яичницу. Это совершенно неинтересно, все помнят: “Мать умерла сегодня. А может, вчера” (Камю).

Последние годы ее прошли здесь, в городе N., в заново выстроенном ею доме, с сиделками – немолодыми женщинами из республик бывшего СССР. Тяжела зависимость от чужих людей – она бывала с ними резка, говорила им “ты”, это злило, но теперь мгновенно нашло объяснение (идея равенства не работает, когда ты лежишь, беспомощный, а другой стоит), как и немецкий язык, на котором она разговаривала в забытьи: непонимание того, что творится, перемещало ее в Германию, где она жила с одиннадцати до тринадцати лет, вскоре после войны.

Последние слова ее: “Если дадут”, – на предложение успевшего к ней из Москвы священника, отца Константина, принять Дары, еще через час – остановка дыхания. Оповещение знакомых, панихида в кругу нескольких близких людей, ночь и – тайна, куда ни ступишь, о чем ни подумаешь.

Разговоров о смерти – нецеломудренных, имеющих целью спровоцировать жалость, – она не позволяла себе никогда, но быть похороненной, без сомнения, хотела бы тут. Ее чувства к городу были сильными и даже понятными не до конца. Прежде, однако, никого из членов семьи не хоронили в городе N. (прадед завещал развеять прах над рекой), места на кладбище нет.

И вот уже утро нового дня, и надо просить начальника – усатого весельчака, которого назначили в N., когда был известный больничный скандал, – выделить место на старом кладбище, но – нет, такое ему не под силу: требуется постановление депутатской комиссии, какая-то еще ерунда, даже слушать которую нету времени.

Тетки решили дело в пятнадцать минут.

– Пишите: “в установленную ограду”.

Попытки кому-нибудь заплатить напрасны. Никто не спросил, как когда-то отца – “Милок, ты сдурел?” (на предложение взять денег за выпитое на жаре молоко), просто сказали:

– Вы человек известный. – Был бы артист, спортсмен, может быть, даже бандит, тоже бы помогли.

Уже на выходе – старый знакомый матери, беженец из Баку, семья его долго жила у нее в Москве, теперь он заведует ЖКХ:

– Почему не сразу ко мне?

“Приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда оскудеете, приняли вас в обители вечные”. Вот, забыл.

Суета с бумажками, с устройством поминок, переговоры с певчими, с настоятелями обоих храмов: хочется, чтоб отпевал друг, отец Константин (“Законный, батюшка, он законный” – волшебное слово, которое следовало произнести), – поиски бытовых решений в ситуации вовсе не бытовой.

В похоронной конторе работают люди не лучших человеческих качеств, отношения с ними осложнены (однажды они, например, перепутали двух покойниц), – и никакого выбора, никакого the other club — однако и тут было по-человечески. Буклет: громадный ассортимент гробов, в том числе импортных. Хочется пошутить – про “любовь к отечественным гробам”, но можно и не шутить. Мучительно знать, что эти две ночи она находится у чужих.

И вот закончились отпевание и похороны. Церковь явила много любви – и ей, и живым, и людей было больше, чем ожидалось, пришло много местных, в Москве бы столько не собралось. Можно сказать, что все прошло хорошо. Старые сослуживицы говорили о ее даре молчаливого присутствия. “Пленный дух” – так выразился о ней самый близкий, самый преданный друг (опять пригодилась Цветаева).

Из происшествий: отец Константин прихватил с собой из Москвы бездомного дядьку, который живет у него при храме, долго не пил, а накануне впал в состояние – напился, устроил дебош. Куда его было девать? Так и сидел он закрытый в машине и матерился, его водой поили через окно.

Следующий день, и еще один – поскорей найти мужиков участок огородить. Вроде бы торопиться некуда, но что-то же делать надо: иллюзия, что можно еще помочь. Вот, добавить в контакты: Валера Кладбищенский. Кладбищенский – не фамилия, место работы, чтоб не забыть. Наблюдение про “пить стали меньше” к нему не относится: Валера явился измерить участок, а рулетку забыл. Нелепость какая-то, но рассердиться не получается, и какой в этом прок? – сходит он за рулеткой, сейчас принесет.

Можно пока оглядеться: ворота раскрыты, ни сторожей, ни продажи цветов и венков, – никого. На крестах, на надгробных плитах встречаются знакомые имена – новых соседей на веки вечные. Направо пойдешь – придешь к Паустовскому (год шестьдесят восьмой – первые в жизни похороны, у отца на плечах, весь город хоронил Паустовского), налево и вниз – к Штейнбергу, доброму другу, но есть и такие лица, которые лучше видеть на памятниках, чем, например, в