Сломанные человечки - Фёдор Ковалов

Да и правда, если подумать, что увидишь ты в зеркале, что оно для тебя значит? Отражает что?

Вот, скажем, в синтоизме, национальной религии японцев, зеркало – символ чистого сердца. Висит в каждом храме и больше, кроме зеркала, никаких предметов нет. У нас же, в больнице, наоборот, предметов куча, одушевленных и не очень, а вот зеркала… Да если бы и было, навряд ли означало бы оно что-то о сердцах, сердечках наших. Скорее…

В соответствии с мифологическими представлениями, зеркала – ворота в потустороннее бытие, портал в мир демонов. Недаром в русских деревнях зеркала занавешивали, когда в доме покойник. Так что не зря, может, чувствительный Миша – человек-сенсор – расколотил его, зеркало? Что увидели бы мы в нем, какие демоны, мелкие бесы наших душ отразились бы в нем? Хер знает…

А если с более приземленной точки зрения глядеть в зеркальное окно просто ради отражения, тоже радости мало. Усталые, истомленные, опухшие, сизо-бледные, испитые физиономии с пробивающейся щетиной, тоскливыми глазами и набрякшими болезненно подглазьями. В таком лице вся биография читается враз.

Так что, может, и правильно, что нет зеркал – ну их к черту!

Дети

Хочется сказать два слова о потрясающем, прямо-таки поражающем инфантилизме сломанных человечков.

Кому-то двадцать лет, кому двадцать пять – двадцать девять, а кому и все сорок, и тем не менее папы-мамы, дедушки, тетушки, бабушки, etc. их здесь навещают, опекают, холят и лелеют, только что не облизывают. И носят, и несут им все на свете – от ментоловых сигарет и фруктов до холста, красок и живых цветов (!).

Да, был такой случай. Лежал тут у нас один художник. От слова «худо». Двадцати шести лет от роду. Так ему бабка, семидесятилетняя старуха, как-то раз по его просьбе холст, краски (масло) и кисточки притащила, на себе из деревни перла. Абстрактный экспрессионизм ему, видите ли, в больнице малевать приспичило. А на воле что-то не делалось! Но это еще цветочки!

Кстати, раз о цветах упомянули. Был у нас и такой случай, другому персонажу – тоже молодому раздолбаю, бездельнику – как-то раз отец живых цветов притащил. Зачем, угадайте? Ни за что не догадаетесь, хотя ответ лежит на поверхности.

В подарок. Нет, не ему, конечно, не молодому раздолбаю. А принес папаша по его просьбе, чтобы оболтус цветы эти медсестре подарил. Запал, чудик, на смазливую медсестричку, понравилась очень. Ну и покорить решил сердце барышни своим веником. Барышня, правда, замужняя оказалась. Но это уже не важно.

А важно что?

Вот именно: детскость – в самом плохом смысле слова, подростковость, инфантилизм. Мы легкомысленны. «Всегда радуемся»[35].

Неужели романтик и вправду рассчитывал, что тетка, получив цветы, с распростертыми объятиями сама к нему в койку кинется? Да и как, где, собственно, могло бы это произойти, паче чаяния? Тут, на отделении, что ли? В сестринской? В ванной? В палате без дверей и с решетками на окнах?

Да, перефразируя Менделеева, «широко распространяет глупость руки свои в дела человеческие».

Созерцание

Лежу на кровати, разглядываю свою руку. Криво подстриженные, с зазубринами ногти. У основания каждого ногтя – тонкие полоски кожицы. Они ползут с каждым днем все дальше, нарастают на ноготь. В школе, помню, у меня был приятель, у которого плоскости ногтей заросли уже наполовину. На первой фаланге указательного пальца левой руки крошечный сгусток запекшейся крови от содранного заусенца. Кожа вокруг ранки покраснела и немного распухла. Розовое пятнышко то чуть-чуть расширяется, то вновь сужается в такт биению сердца. На первой – той, что крепится к кисти – фаланге среднего пальца правой руки опухлость-утолщение, это у меня с рождения, безобидная вещь, лишь иногда, зимой обычно, воспалялось и покрывалось сеточкой ярко-алых прожилок. У нижней кромки ногтя кожа покраснела и чуть вспухла: признак заядлого курильщика. На второй фаланге указательного и среднего пальца – пигментация цвета светлой охры, налет никотина, застарелая привычка добивать бычок до самого фильтра.

Так можно долго разглядывать свою руку – конечность тела. Недаром художники – от Дюрера и Микеланджело до Башкова и Петрова-Водкина – столь пристальное внимание уделяли рисованию рук.

Бартер

Между пациентами-наркоманами и пациентами, так сказать, обычными идет обмен сигарет на ◼◼◼◼◼◼◼◼ и◼◼◼◼◼◼◼◼◼ на сигареты. Пять колес[36] ◼◼◼◼◼◼◼◼◼ равно одна сигарета по курсу нашего отделения.

Жалость

Жалко врачей, которые на Пряжке работают. Они, как и полицаи-оперативники, вынуждены не менее восьми часов в день в человеческом дерьме вариться. С перерывом на обед.

А персонал, этих самодовольных бездельников и пьянчужек, не жалко совсем. Самодовольство – один из главных изъянов человеческих с точки зрения желтой веры. О пьянстве и говорить нечего.

Творчество

Миша Мышкин заснул, спит Мишаня. Я сижу напротив него на больничной койке, в упор разглядываю лицо Миши, его интересные, хоть и не сильно рельефные, не очень выразительные черты.

Оказалось интересным и необычным глядеть на боковую часть его носа. Она была нежно-сиреневого цвета в скупом оконном освещении. Да, мир – в малом, красота – в оттенке. Чань[37], в общем.

Разглядывая лицо Миши Мышкина, размышляю: «Где грань между очарованием и уродством, красотой и безобразием, осмысленностью и безумием? Где тот предел, за которым разум переходит в свою противоположность, а красота – в маску сладострастия?»

Я не позволил своему созерцанию и размышлению пропасть втуне и сочинил на эту тему зарисовку – вот она, внемлите!

Итальянец

Ты, твое лицо. Похоже на лицо итальянца. Крупный треугольный – если смотреть анфас, спереди – нос, резко очерченные – особенно в полупрофиль – скулы, морщинки у углов рта. Твоя мимика всегда столь выразительна!

Черные, с огромными зрачками, всегда широко распахнутые в мир глаза. Курчавые волосы, благородный изгиб нижней челюсти с – как поточнее выразиться? – аристократически-небритой щетиной. Острые скулы. Губы твои всегда как бы немного вытянуты вперед, словно ты постоянно готов к вселенскому поцелую или делаешь знак, призывающий к молчанию, остается лишь приложить указательный палец к губам.

Молчание? Да, молчание. Впрочем, тебе оно не свойственно. Поговорить ты любишь, еще как! Но при этом все же не болтун. Разговор твой начинается словно бы по вдохновению, неожиданно, и слова льются легко, свободно,