Сломанные человечки - Фёдор Ковалов

– А то нет? – ухмыляются санитары и на плиту показывают.

Бабка взвилась:

– Это он меня попросил, металл, говорит, нагретый нужен.

– Мне?! Металл? Помилуй бог (какой – Один, Яхве, Брама, а может, Ахурамазда или сам Иисус Христос – не уточнялось), я телефоны чиню, с радиодеталями, микросхемами работаю, мне металл в таком количестве, гвозди там, шурупы и прочее, не требуется!

Как ни оправдывалась тетка, от гвоздей не открещивалась, не помогло, повязали ее санитары-братья и на Пряжку доставили.

Что дальше было, сколько ее там держали и когда выпустили, не знаю, не ведаю, читатель мой любезный, сие есть тайна великая, непознаваемая! Но, думаю, выпустили в конце концов, не вечно же бабку там держать, в самом деле.

Парень наш посмеялся от души, когда медбратья с добычей уехали, и отправился дальше телефоны ремонтировать. А может, пивка бахнул, чтоб событие отпраздновать!

В общем, не знаю, – отъебись, читатель! – что там дальше было, после гвоздей жареных.

Банзай!

У меня чудесный свитер, свитер-трансформер: спасает от холода, а еще об него можно руки вытирать, когда за полотенцем идти лень. На свитере горделивая надпись иероглифами: «Десять тысяч лет» («банзай» по-японски). Свитер серый, с вышитым на нем красно-белым флагом императорской Японии: солнце с разбегающимися во все стороны света – Старого и Нового – лучами. Красный цвет царственности – старушка Европа; белый цвет смерти, чистоты – славная земля Ямато. В свитере дыра с рваными, будто обгрызенными, краями, следы от окурков, пятна от пролитого чая, кофе. Смешение панк-эстетики с эстетикой японской, императорской, царственной.

Тенно хейка банзай! Десять тысяч лет Императору!

Кейф

Вот еще одна тема пиздатая!

Старый друг, художник, рассказывал о некоторых причудах современных бизнесменов, он в этих кругах вращался когда-то.

У торгашей жизнь тяжелая, стрессовая, и впахивать надо невъебенно на ниве большого – мать его! – бизнеса, и настороже быть круглые сутки, чтоб не отжали богатство бандюки или конкуренты, и о модернизации производства заботиться, если есть оно, производство, а не только маркетинг ебучий. Да и вообще жизнь суетная, хлопотная: достают все эти партнеры-бандиты-чиновники-олигархи-жены-дети-любовницы-проститутки…

Хочется спрыгнуть с маркетинговой, увы, для него, бизнесмена со статусом, уже не«гедонистической» давно, беговой дорожки. Отдохнуть хочется, расслабиться, кейфа приварить[41].

Словом, хочется ему обычного, простого человеческого безделья. Хоть на время, на неделю-две, хоть на день, на час. Без телефонов, пейджеров, принтеров, приложений-сообщений, без бандюков-партнеров-детей-жен…

Что делать, куда податься? На Канары, Мальдивы, в Гоа-Дубаи? В наше время грозовое, охуевшее, кому – нары, кому – Канары. Сегодня – в «бентли», завтра – в ментли.

Превратности судьбы, жизни тернии!

Достал уже весь этот бизнес, остоебенило до последней степени дело «святое», торгашеское!

Да куда от них всех, сук, денешься? Найдут и на краю света, даже среди пингвинов антарктических.

Где отдохнуть, куда податься? Канары-Патайи-Марианские острова-Бали… Ну их к херам! Был он там миллион раз, полмира изъездил, может, и вкосмос уже слетал, за сто миллионов бакинских[42], но невстретил и там (прав оказался Никита Сергеевич[43]) ни Бога, ни ангелов.

И в Амстердаме, и в Таиланде уже побывал, натягивал во все дыры тамошних и здешних шлюх, валютных проституток и мальчиков, распробовал все яства и вина, и нет ничего нового под солнцем.

Но есть, остался все-таки выход, хоть и временный, даже из такой отчаянной ситуации – спрятаться.

По Эдгару По, лучший способ спрятать – положить на самое видное место[44]. Преступники, разыскиваемые за какое-нибудь тяжкое преступление, бывает, намеренно совершая мелкое правонарушение, сами сдаются полиции под видом бомжа. Без прописки, документов и назвавшись чужим вымышленным именем, коротают свои пятнадцать суток, никем не найденные, неузнанные. Может сработать, если только за дело не возьмется следак матерый, опытный.

А что, если и мне так попробовать? Спрятаться от всего, ото всех, от себя тоже?.. Прямо в центре несколькомиллионного мегаполиса. Матисов остров, где протекает речка Пряжка и стоит незыблемым бастионом слабоумия одноименная реке больница, петербуржцы как раз и называют окраиной центра.

Эврика! Самое подходящее место.

Лечь на Пряжку под выдуманным именем, с диагнозом какого-нибудь МДП или белой горячки – самое милое дело! «Совершенный человек не оставляет следов». Не станут его здесь искать ни друзья-собутыльники, ни партнеры по бизнесу-надувательству, ни ассасины-киллеры, ни алчные жены-любовницы-подруги-дети-родственники. Отгородиться от этого проклятого мира, который есть война всех против всех и каждого, плюнуть на все и погрузиться в безбрежное, по крайней мере на две-три недели, море кейфа, блаженного ничегонеделания. Ибо нельзя же всерьез назвать трудом расстановку мисок с едой в столовой и уборку палаты-коридора, занимающих от силы минут сорок в день.

Теперь он, на воле командовавший скрытно, быть может, целым городом, а то и всей сетью маркетинга, сжавшего планету мертвой хваткой, лишь скромный пациент, рядовой постсоветский неудачник.

Человек этот теперь уже вовсе не человек. Он – обезличенная самость без прошлого, без имени, без судьбы. Броуновская песчинка среди мириад таких же точно обезличенных психов – и тех, что здесь, и тех, что гуляют снаружи, свободных граждан.

В стылой монотонности больничного распорядка олигарх наш не просто homo sapiens, двуногое животное, тварь дрожащая, которая право имеет (рабы борются за права человека, а господа их устанавливают), он словно бы превратился в монумент, памятник самому себе или своему статусу. Голем, безжизненный истукан, ибо что есть жизнь в сравнении с бытием?

Как пилот-камикадзе, он претворяется в«божество, уже лишенное всех земных желаний»[45]. Какая нужда может пребывать в человеке, вкусившем уже сполна всех искусов и прелестей свободы за стенами больницы, куда так рвутся глупые психи?

Сидит повелитель, властелин всего этого, с потрохами, с больницей, города на койке или на диване в коридоре, треплется о том о сем, ни очем сМишей Беляловым, Литвером, Адонисом, Петровичем, Лунтиком. Смолит в сортире беломорину положняковую[46], носит с пищеблока жрачку дрянную, столовскую, посещает на шестерке кружок самодеятельности, бодяжит чифир с кодлой наркоманской.

Кейф! Забот никаких. Пролетают незаметно дни, один другим сменяются, как будто и не сменялись вовсе, словно наступила уже хрустальная вечность.

Пройдет она, вечность, всего через пару недель, и там снова работа, деньги, бизнес, маркетинг, ёпта! Дети-жены-партнеры-бандюки-чиновники-любовницы-проститутки. Но то потом лишь будет, а пока покой, безделье, благо отрешенности, роскошь общения с не алчными, не заинтересованными в тебе ни капли людьми: Адонисом, Литвером, Мишей Беляловым, Петровичем, Мышкиным.

А под вечер, когда стемнеет на улице, угомонятся психи, сойдет на нет пустопорожняя больничная суета бездельная, ебучая «деятельность», выйдет наш олигарх в столовую, на край своей нынешней Ойкумены,