Пассажиры империала - Луи Арагон

сказала нечто совершенно неожиданное, и у него было странное чувство, будто она понимает каждое его слово. Она сидела в обычной своей позе, положив вытянутые руки на мраморный столик; и вот, вскинув на него слегка покрасневшие от волнения глаза, которые, вероятно, были когда-то красивыми, проговорила:

— Что сами мы стареем, мосье Пьер, это ещё ничего. Ужасно, что стареют другие.

Он усмотрел в этих словах некий философский смысл и очень удивился. Вот как?! Значит, он до сих пор несправедливо судил об этой женщине? Думал, что говорит впустую, что перед ним круглая дура, а оказывается, это разумный, мыслящий человек. Господин Пьер ошибался, он был так далёк от мыслей о любви, что не мог распознать её в этой туманной недоговорённой фразе, свидетельствовавшей вовсе не о тонком уме, который он приписал своей собеседнице, но о всепожирающей страсти, предметом которой он стал. Ведь глубокое значение этих слов было именно в возвышенной самозабвенной любви, овладевшей Дорой Тавернье. Чувствовать себя старухой ей было мучительно только из-за него, а в отношении себя самой она как будто считала теперь бремя старости естественным, закономерным, лёгким и с радостью пожертвовала бы своей угасающей жизнью ради того, чтобы вернуть этому человеку блеск молодости, которая ещё больше отдалила бы его от неё.

Двое старых людей, имевших в слабо освещённом уголке довольно почтенный вид, почти шёпотом вели эту беседу в полупустом баре «Ласточек», и она шла долго в тот вечер. Обычно господин Пьер подзывал к себе барышень. А тут он совсем заболтался с хозяйкой. Девицы посмеивались исподтишка; эта язва Эрмина многозначительно ущипнула Люлю. Дора прекрасно чувствовала всю необычность столь долгой беседы, была полна растерянности и восторга, боялась, как бы разговор не оборвался, и чувствовала себя на седьмом небе.

— «Ужасно, что стареют другие»? — повторил её слова господин Пьер. — Нет, я не такой, как вы. Мне на других, в сущности, наплевать. Что это? Эгоизм? Просто искренность. Чужую молодость можно купить. Зачем же я и хожу-то сюда?

Дора понимала, что он не осознаёт всей жестокости своих слов. Она постаралась подавить боль. Ей не хотелось страдать в эту минуту. В такую чудесную минуту. Она крепко сжала потрескавшиеся губы. В день такого праздника надо потерпеть… Быть может, он почувствовал её обиду, а может быть, случайно мысли его пошли в другом направлении, но так или иначе, а он вдруг сказал:

— Нет, у других старость мне кажется менее жалкой, чем у меня самого… И это не из эгоизма. Просто она всегда предстаёт передо мной несколько приукрашенной… Мне кажется, что всяких отвратительных мелочей, в которых сказывается старость, у других гораздо меньше… Например, воображаешь, что другие едят совсем бесшумно, не так, как ты… Удивляешься, что от них дурно пахнет… От себя ведь ничего не скроешь, другие же тебе многого не показывают… Да и не только в этом дело. У меня, знаете ли, есть некоторая способность преобразовывать действительность иллюзиями, — единственная черта, сохранившаяся от молодости. Если я только захочу, могу насочинять себе всяких выдумок… Вообразить, что чёрное — на самом деле белое… Таким способом я защищаюсь от страданий. Могу смотреть на вас и видеть вас такой, какою вы, вероятно, были лет двадцать тому назад.

Опять до неё дошло только одно, — последний пример его иллюзий, и она вся покраснела. Ах, как он это сказал! Неужели это возможно! Старое сердце забилось так сильно, что стало больно в груди. Почему он это сказал? Как ей хотелось посмотреть на себя его глазами! Да что она с ума сходит, что ли, — ведь он говорит это просто так, из любезности… От смущения она глупо захихикала и жеманясь пролепетала:

— Но я всё-таки очень изменилась…

Он сразу посмотрел на неё с отвращением, которое, вероятно, убило бы Дору, если бы она поняла этот взгляд, но она ничего не заметила, так как была слишком взволнована разговором, и очень боялась, как бы он не позвал вдруг барышень.

Он подумал: «Да что же это я рассиропился тут с этой сводней? Говорю, говорю… Бордель есть бордель». Но тут же укорил себя: «Это несправедливо. Ведь госпожа Тавернье не Иммануил Кант. К тому же вздор, который мелешь с ней, ещё не худшая форма разговора».

Он заметил, что она взволнована. В конце концов она вроде меня. Старый дурак, ты что же? Воображаешь себя существом высшей породы? Посмотрись в зеркало, какая у тебя в старости стала гнусная образина. А внутренне ты каков?.. И, развивая свою мысль, лишь немножко изменив её (чуточку, — сколько полагается в обычной человеческой комедии), он сказал:

— Иной раз я думаю: как себя чувствуют двое любящих, состарившихся вместе…

Сколько было в сердце у Доры нежных мечтаний, все они вдруг расцвели голубыми цветочками. Она была потрясена тонкостью мыслей и чувств господина Пьера. Она просто опьянела от его слов. Перед ней открылся неведомый ей доселе мир. Никогда никто не говорил ей таких слов. Больше того, никогда и никто так не разговаривал в её присутствии. Она понимала, что он говорил не с ней, а с самим собой, — и это волновало её до глубины души, переполняло чувством благодарности.

— …Разумеется, мадам Тавернье, когда двое любящих старятся вместе… Они привыкают друг к другу… Ведь старость не сразу приходит… Сначала маленькая, чуть заметная отметинка, морщинка, которая кажется даже трогательной… Лицо и тело постепенно меняются… Он и она замечают это и как будто не замечают… Утешают друг друга… Даже, пожалуй, ещё больше любят друг друга… Ну да… ну да… Сила иллюзии увеличивается силою привычки… И привычное безобразие, право же, становится красотой… Совершенно естественно, мадам Тавернье, совершенно естественно… Если бы мы с вами, мадам Тавернье, состарились вместе… Ну да, вы и я… Если бы мы с вами всегда знали друг друга…

— Ах!.. — Дора закрыла глаза. Остальное уже не долетало до неё. Не стоило слушать. Какие слова можно ещё добавить к тому, что было сказано? Пусть он зовёт теперь и Люлю, и Мадо, и других, если это ему приятно. Ей ничего не страшно, ничего не нужно. Она посмеивалась про себя. И чувствовала себя совсем юной — восемнадцатилетней. Даже ещё моложе. В душе было столько радости и счастья, счастья. Всё остальное не имело значения. Она даже не слушала больше господина Пьера. Она, конечно, время от времени подавала какие-то реплики, но, боже ты мой, до чего же они были неуместны!

В бар вошли трое солдат. Зажгли люстру, и органчик заиграл недавно купленный романс «Под звуки вальса».