Пассажиры империала - Луи Арагон

XVIII

Неприятностей и забот у Мейера не убавлялось. Результаты октябрьских экзаменов на аттестат зрелости отвратительные, новый приём учеников плачевный, а тут ещё новорождённая дочка очень плохо переносила первую в своей жизни зиму. Сарре пришлось отнять её от груди — первый случай в её материнской практике. Троих старших она выкормила вполне благополучно, никакой беды не знали ни младенцы, ни она сама. А малютке Клодине молоко матери, казалось, совсем не подходило, и вдобавок у Сарры случилась грудница… А как станешь кормить ребёнка из рожка, то и дело зови доктора. Доктора же обходятся дорого, хоть, кажется, и не следовало бы брать плату за жизнь ребёнка. У Клодины время от времени случались поносы, злокачественные поносы… На улице Ампера волей-неволей за обедом шли о них разговоры вперемежку с обсуждением политических новостей, вызывавших горячие споры между Робинелем и Мейером. Робинель был ярым противником кандидатуры Пуанкаре на пост президента Республики, а Мейер стоял за Пуанкаре.

Пьер Меркадье предпочитал, чтобы говорили о пелёнках, запачканных зелёным, чем о президентских выборах. Пелёнки не отбивали у него аппетита. Да, впрочем, что там было есть за мейеровскими обедами? Когда, наконец, Пуанкаре восторжествовал, к великому восторгу Мейера, несколько дней за столом шли шумные споры, а потом Робинель успокоился, да и Мейер возвратился к житейским делам. Малютке всё было не лучше. Надо было бы кормить её как взрослых детей, честное слово. «А что если бы я принялся живописать, какого цвета у меня стул?» — заметил Меркадье, с досадой копаясь вилкой в осклизлом макароннике, унылом, как гнилая зима.

— Дорогой Меркадье, — сказала Сарра после обеда, — неужели вы думаете, что мы нисколько не тревожимся за вас? Вы не можете себе представить, как мы все, решительно все, дорожим вами…

Пьер умел быть вежливо-саркастическим.

— Поверьте мне, — продолжала Сарра. — Поверьте… Вот недавно я много думала о вас. И всё из-за Клодины. Вам, верно, это кажется странным. Но, видите ли, когда целые часы проводишь с малюткой, успокаиваешь крошку, если она кричит, убаюкиваешь, меняешь ей пелёночки… всякие мысли приходят в голову… И вот я много думала о вас. Разрешите быть с вами откровенной. Мне кажется, жизнь вам не дала того, что вы заслуживали… Человек с вашим умом… Вы сами разбили свою жизнь. Ну да, я знаю, я всё знаю… Прежде всего это был акт большого мужества, а кроме того, человек сам себе судья… Только, знаете ли, меня иной раз пугает, что вы так одиноки в жизни… Мы, конечно, делаем всё, что можем… а только…

Пьер терпеть не мог чрезмерной заботливости о нём, особенно заботливости Сарры. Такая толстуха! Он постарался избежать продолжения разговора. Госпожа Мейер сконфузилась и дала отбой. От всего этого осталась лишь тяжёлая и раздражающая неловкость. Но, разумеется, то, что Сарра не успела досказать Пьеру Меркадье, она сказала своему мужу, и на следующий день Жорж возобновил прерванный разговор как раз с того самого места, на котором остановилась Сарра. Да что им надо? Что они всё вертятся вокруг да около? С Мейером Пьер чувствует себя свободнее, тем более, что если Мейер приходил в разговорчивое настроение, он не прочь был пригласить Пьера в кафе на площади Перейр. Это немножко напоминало прежние дни, когда они учительствовали вместе в лицее. Только Пьер уже не пил теперь абсента, а смородиновую наливку.

— Меркадье, когда вы оставили семью, вопрос стоял иначе, — вы тогда были моложе… Некоторые чувства не являются необходимыми для мужчины в цвете лет… Но позднее, чем он заполнит жизнь? О жене вашей я не говорю… Я виделся с ней однажды, когда вы были в Египте… Я считал, что из чувства человечности должен сообщить ей о вас… Ну, так я вас понимаю, Меркадье…

В кафе, полном лишь наполовину, иначе говоря полупустом, сидели за столиками какие-то потрёпанные личности, всё народ пожилой, — только одна молодая парочка, держась за руки, ворковала в уголке. Некоторые играли в карты, другие писали письма. У всех этих людей, вероятно, был семейный очаг, как говорится. Меркадье пожал плечами.

— Меркадье, я же не говорю вам о семейном очаге… Но дети… малыши… Скажите, вы думаете иногда о своём внуке? Ему скоро исполнится пять лет…

Ах, вот он куда клонит! Поразительно, — у Мейера какая-то потребность ежегодно сообщать ему, что вот, мол, мальчугану исполнилось три года, четыре, пять… Ну, в будущем году будет шесть… если только он не схватит скарлатину… Мейер всё не может примириться с мыслью, что у старика, имеющего внука, может и не быть чувств любящего дедушки. Хотя он этого внука никогда не видел.

— Да ведь в этом всё и дело! А если бы вы посмотрели на него, Меркадье? Только разок!

Положительно, соблазны, предназначенные для старческого возраста, не очень-то сильны. Значит, ничего более интересного вы не можете мне предложить? Всё о том же внуке завела разговор в кино и старуха Мейер. Уверен ли Пьер, что он без малейшего волнения мог бы смотреть на плоть от плоти своей, на сына своего сына? Ведь это мальчик, правда? Неужели Пьеру на него наплевать? «А разве это совершенно ненормально?» — «Право, уж и не знаю». Любовь к детям — такая же страсть, как и другие страсти. Или она есть у человека, или её нет. Вполне доказано, что любой порок развивается лишь после того как его изведают и дадут ему волю. Есть чувства, испытывать которые Пьер никогда себе не позволял. Однако у него остались странные воспоминания о смерти первого его ребёнка… в Даксе. Все образы, относящиеся к тому времени, стёрлись, стали такими смутными, расплывчатыми, да и в нём самом ничего не осталось от того человека, который почти двадцать четыре года тому назад в отчаянии стоял на кладбище… Ничего не осталось… даже воспоминаний.

Почему это Мейеры всё говорят о его жизни? Что они знают о ней? Они воображают, будто его жизнь — это школа Робинеля, почтенное семейство Мейеров с разговорами о поносах их милых деточек да посещения кино на улице Демур в обществе старухи мамаши… Пьер подумал о тех тайнах, которые он носит в себе: воспоминания быстро промелькнувшего прошлого. Картины природы, лица людей — всё это имело значение лишь для него одного. Его жизнь! Он подумал о «Ласточках», о Люлю, о старухе Доре и язвительно усмехнулся. Мейеры не подозревают о «Ласточках». И вдруг у него мороз пробежал по коже. Пришла мысль, что в конце концов «Ласточки», Дора, — вот в чём его жизнь… Так…