Пассажиры империала - Луи Арагон

У госпожи Манеску уже появились серебряные ниточки в чёрных её волосах, одевалась она во всё чёрное с белыми рюшками, причёсывалась на прямой пробор, прикрывая уши, а заложенный на затылке пучок прихватывала тонкой чёрной сеточкой, носила платья с воротником до самого подбородка, с длинными рукавами, закрывавшими запястья; юбки, конечно, длинные, до полу, с маленьким шлейфом (ничего преувеличенного), позволявшие видеть лишь остренький носок ботинка. Черты у неё были правильные, цвет лица желтоватый, глаза угольно-чёрные. Вероятно, она была прежде довольно полной особой, но постепенно стала худеть и теперь совсем истаяла. При содействии стильных туалетов фигура её напоминала детские рисунки, в которых наивный художник не научился ещё отличать плечей от коленок.

Словом, госпожа Манеску обладала как нельзя более респектабельной внешностью.

Быть может, мы нарушим правила построения романа и рассердим читателя, если забежим на несколько лет вперёд, сообщив некоторые подробности, касающиеся данной особы, но ничего не поделаешь. Без этой проекции в будущее госпожа Манеску не вызвала бы особого интереса. Итак, мы считаем не лишним сообщить сейчас же, что после того как дамы Манеску покинули Париж, на протяжении нескольких лет о них не было никаких вестей ввиду всяких международных осложнений. Потом получили из Румынии открытку с красивой маркой, окаймлённой лиловой полоской, и тогда узнали, что во время бунта крестьяне госпожи Манеску отрубили ей кисти рук, как раз у края рукавов. Этот факт бросает определённый свет на семейство Манеску и придаёт описываемой особе романтический характер. Больше всего наводят на размышления не столько эти обрубленные руки, которые одна из барышень Манеску обернула лоскутами, наспех оторванными от нижней юбки, призадуматься заставляет главным образом то обстоятельство, что у госпожи Манеску были крестьяне. Принадлежавшие ей крестьяне. Они взбунтовались. В Румынии. Там, где выращивают пшеницу. Взбунтовались, потому что голодали. В Румынии время от времени бывает голод. Крестьяне сделались как сумасшедшие. Они считали виновницей голода эту женщину в чёрном, с белыми манжетками. Отрубили ей руки. Раз, раз. Но не будем больше забегать вперёд.

Дамы Манеску жили на пятом этаже. Элизабета, средняя сестра, собирала коллекцию почтовых открыток; младшая, Доротея, сажала на балконе душистый горошек, и, когда поливала цветы, на головы прохожим текла вода, из-за чего частенько бывали неприятности; старшая сестра, госпожа Эльвира, единственная в семье блондинка, довольно плотная для своих лет (ей исполнилось двадцать пять), не знала, как ей убить время. Она была разведена с мужем, но всё время мечтала о нём. Мечтала за чтением, заложив пальцем книгу, не в силах её читать, мечтала утром, мечтала вечером и весь день напролёт, с утра до вечера; она мечтала, отмахиваясь, как от назойливых мух, от двух младших сестёр, когда они болтали и смеялись, и с грехом пополам переносила присутствие некоей тени — своей матери, у которой руки тогда ещё были целы. Эльвира не отличалась высоким ростом, зато растолстела быстро, так как не отказывала себе ни в чём; она носила яркие шёлковые блузки, преимущественно в полоску и тёмные английские юбки, у неё были близорукие красивые глаза, а нос вздёрнутый. Для Элизабеты взяли напрокат пианино — она музицировала, Эльвира же пела. Преимущественно по-немецки: «Ich grolle nicht» и «Im wunderschönen Monat Mai» 24. Госпожа Манеску умелыми руками вышивала шёлком стального цвета по белому фону, а Доротея сидела на низенькой мягкой скамеечке, — почти на полу, — ей минуло шестнадцать лет, и воображала, что у неё роман с цыганом из ресторана в Булонском лесу. Никто бы не назвал Доротею хорошенькой, но ей было шестнадцать лет, и тело её уже трепетало жизнью.

Зато девятнадцатилетняя Элизабета, или Бетси, как её называли на американский лад, была красавицей. Тоненькая, с длинной талией и высокой грудью, ещё более приподнятой корсетом. Фигура, словно гибкий стебель цветка, а головка маленькая, с тонкими чертами лица, нос такой же, как у Эльвиры, но, неизвестно почему, он казался очаровательным; глаза чуточку раскосые и такие огромные, что ей не удавалось совсем прикрыть их веками; волосы были каштановые, но такого мягкого, красивого оттенка, какого у каштанов не бывает, и лёгкие, как пёрышки, уносимые ветром; спереди Элизабета их зачёсывала вверх и взбивала над выпуклым лбом. С боков эти волосы, такого тонкого, изящного оттенка, лежали гладкой плотной массой, чтобы как-нибудь уместиться на маленькой головке и не закрывать чудесных ушек, подобных прозрачным раковинкам.

Так же, как и Доротея, она носила батистовые блузки и чёрные юбки. Так же, как у Доротеи, у неё были крошечные ручки, которые с трудом брали арпеджио, когда она садилась за пианино, взятое напрокат, и без конца играла Листа и Клементи. У обеих сестёр были изящные ручки, унаследованные от матери.

* * *

В парадном сбоку, над звонком, была надпись «Furnished rooms» 25, входная дверь вела в квадратную переднюю, где стены были выкрашены в бежевый цвет с золотыми жилками, окаймлявшими лепные панели. Затем надо было отворить двухстворчатую дверь, выкрашенную в чёрный цвет, покрытую лаком и застеклённую вверху; у двух высоких прямоугольников матового стекла по углам были прозрачные и крутые дуги, и вокруг всего стекла шла узорная полоса, подчёркнутая, как пунктиром, круглыми пятнышками.

В передней на истёртом бобриковом ковре песочного цвета выделялись вытканные красными буквами слова: «Семейный пансион Звезда», то же самое значилось, только золотыми буквами, на балконе пятого этажа, причём слово «Звезда» всегда казалось Эльвире Манеску названием какого-то страхового общества.

За высокой застеклённой дверью находилась лестница, у которой три первые ступени были каменные; налево от неё две гостиных; направо — маленькая комнатка, а за ней — столовая; позади лестницы дверь, проделанная в задней стене, вела в кухню, а рядом был низкий вход в подвал. Возвращаясь домой, Эльвира всегда сразу устремлялась к лестнице, не заглянув ни в гостиные, ни в столовую и, несмотря на свою полноту, быстро одолевала ступени своими маленькими ножками с высоким подъёмом, — она боялась, как бы не выскочил и не заговорил с ней лакей пансиона, высокий брюнет с бритой физиономией, в полосатом жёлто-чёрном жилете и в белом фартуке. Эльвира не боялась мужчин, но чувствовала себя крайне неловко, сталкиваясь с этим лакеем: ведь он не был человеком образованным, и вместе с тем не походил на тех слуг, к которым она привыкла в Румынии. Подняв голову он смотрел на неё и улыбался, показывая свои белые крепкие зубы.

Эльвира обычно держала в руках золотисто-коричневый зонтик с золотой ручкой, сумочку из стальных бусинок, боа