Пассажиры империала - Луи Арагон

Эльвире хорошо была знакома эта красота, ведь такой же прелестью обладало когда-то и её тело, заплывшее теперь жиром; это была её собственная ещё недавняя красота, потерянная и вновь обретённая в другой. Такой же очаровательной была и сама Эльвира, такой же соблазнительно тонкой была её собственная талия, и как он когда-то обвивал сильной рукой её стан!

Пять лет… Пять лет длилось счастье — целую жизнь или же одну секунду, — едва успеешь перевести дыхание. Пять лет — целый век или же единое мгновение, сверкнувшая молния… Никогда ей не приходило на мысль, что её счастье может кончиться, а ведь вот всё кончилось, пришла смерть. Глядя на Элизабету и машинально поднося ко рту кусочек рахат-лукума, она ясно представляла себе механизм этого жестокого и незаметного умирания. Он любил её как ребёнка, любил безумно, с неистовой страстью, какую вкладывал во всё. Он просто любил её, а потом всё расстроилось, всё прошло, так же естественно, как сменяются времена года. Незаметно цветок обращается в плод, мякоть плода перезревает, значит, настала осень.

Но как быстро настал для неё октябрь. Двадцать пять лет и уже… Карл ушёл два года тому назад, всё такой же сильный, такой же недобрый, жестокий. Два года. Книга выскользнула из рук на колени. Эльвира прекрасно понимала, как всё это произошло. Прекрасно понимала. Почувствовала, что он тяготится ею. Она начала полнеть. Сначала чуть-чуть. Он над нею смеялся. Смеялся так мило и зло. Она расплывалась и ничего не могла с этим поделать. Она была слишком беспечна. Знала, что идёт к своей гибели, что наступает упадок, и не в силах была удержаться. Всё время что-нибудь грызла. Она так любила сласти.

Эльвира посмотрела на Бетси — та подбросила в воздух помадку и, поймав её ртом на лету, прикусила беленькими зубками. Жанно смеялся. Но Эльвира слышала за этим детским смехом другой смех — злой, презрительный. Она перестала смотреть на весёлую сценку, разыгрывавшуюся перед её глазами, перестала читать, книга упала на пол вместе с китайским ятаганом. Призрачный страстный голос шептал у её изголовья: «Либхен! Либхен!»

Бетси, тоненькая, гибкая Бетси… С ужасом и с каким-то извращённым злорадством Эльвира представляла себе печальную судьбу, ожидающую это юное прелестное и ещё не жившее тело. Та же беспечность, та же бесхарактерность, неспособность отказать себе в каком-нибудь удовольствии, в радостях жизни. Бетси лакомка. Она тоже растолстеет, её перестанут любить, у неё не хватит сил бороться, она переживёт самоё себя, пойдёт по стопам Эльвиры. Её разлюбят, её разлюбят.

Сладостные слёзы, как тёплый летний дождь, потекли по лицу Эльвиры. И вдруг пронизавшая сердце мысль остановила их: она никогда не видела, чтобы он плакал. Боже мой, а что, если он где-нибудь плачет сейчас, а её нет возле него! Она взяла ещё кусочек приторного, посыпанного сахарной пудрой рахат-лукума.

О чём думать, чему радоваться? Жизнь кончена. Оказывается, она невероятно коротка. Эльвире, вялому, безвольному существу, даже в голову не приходило, что можно было бы зажить теперь как-нибудь иначе, по-другому. Она заранее была побеждена. В двадцать пять лет она вышла из того возраста, когда женщина может внушать любовь, но не из возраста любви. С ужасом чувствовала она, как любовь всё ещё терзает её. Было так страшно думать, что она молода и впереди такой долгий путь, и надо идти по нему в жизни с одними лишь воспоминаниями, и этот пепел сгоревшего счастья будет медленно, мучительно охладевать в её сердце.

И то же самое будет с Элизабетой.

Перед глазами у неё были два рубежа существования — начало и конец. Она может их касаться, рассматривать, сравнивать. Вот тут Элизабета, а там полуживая госпожа Сельтсам. Между Эльвирой и Бетси было, однако, лишь семь лет разницы, а госпожа Сельтсам чуть ли не на тридцать лет старше Эльвиры. Но ничто не остановит Эльвиру на наклонной плоскости, перед ней маячит призрак её будущего. Ничто её не остановит.

Впрочем, и Элизабету тоже. Очень уж любит она сласти.

«Помнится, когда я была юная и лёгкая, он любил сесть позади меня и брал в руки мои груди. Он был такой сильный. Он слегка их сжимал. Мне было больно. Кто же теперь сожмёт мои груди? Госпожа Сельтсам ждёт смерти. И я тоже. И Элизабета.

У женщины жизнь убегает, как песок между пальцами. Один мужчина, несколько мужчин. Всё равно, мы всегда в этой игре проигрываем. Всегда в конце концов мы остаёмся с пустыми руками. Некоторым выпадает счастье иметь ребёнка. А кто наградил ребёнком эту госпожу Сельтсам? Да ещё так поздно. Семь-восемь лет тому назад. Приблизительно в то время я познакомилась с Карлом… Госпожа Сельтсам, вероятно, была почти такая же, как сейчас. И с кем-то прижила ребёнка. Странно. И немножко противно. В то время я познакомилась с Карлом… Карл… Карл…»

При этом имени Эльвиру всецело поглощают воспоминания, она забывает всё на свете, и душистый кубик рахат-лукума лежит нетронутым в её руке.

Жанно и Доротея весело хохочут. Мальчишка откусил кусочек конфетки, которую Доротея держала в зубах.

XXI

Устройство номеров на третьем этаже такое же, как на втором: в квартире сняты входные двери, так что на площадку выходит коридор с пятью комнатами, которые обращены окнами — одни на улицу, другие во двор. Слева на площадке дверь в маленькую комнатку, не относящуюся к номерам.

Но на четвёртом, пятом и шестом этажах помещения уже обретали свой прежний характер настоящих квартир. На четвёртом этаже жили сами хозяева, а на пятом — семейство Манеску, самые важные жильцы (эти дамы платили за пансион девятьсот франков в месяц). На шестом этаже квартира сдавалась как в обычном доходном доме, её снимали какие-то провинциалы, редко бывавшие в Париже, но комната, выходившая на ту же лестничную площадку, им не принадлежала.

На лестнице лежала бежевая ковровая дорожка с красной каймой, подчёркнутой чёрной полоской. Придерживали дорожку медные прутья. Стены были обтянуты поддельной тиснёной кожей коричневого цвета, с позолоченными, но уже облезлыми геральдическими лилиями. Двери номеров были чёрные, с медными ручками и звонками, — их нужно было дёргать не за шнурок, а за медную шишку, которая торчала из стены в плоской чашечке, состоявшей из концентрических кругов. Все звонки издавали приблизительно одинаковый негромкий звук, как будто вдали с деликатным звяканьем разбиваются какие-то драгоценные хрустальные вазочки.

Звонки, проведённые из комнат, звенели властно. И как только они раздавались, внизу, у подножья лестницы, на