Пассажиры империала - Луи Арагон

— Да. А только тот старый господин коллекцию собирал.

До чего же Мария глупа! Ведь она уже говорила про это… Да и какая же это коллекция — часы… Я вот, например, собираю фотографии от шоколадок, которые продаются у Потена. Это совсем другое дело. На одной фотографии госпожа Барте, на другой — президент Мак Кинли, а потом Муне-Сюлли, а ещё королева Помаре — их можно рассматривать, раскладывать, перекладывать, играть ими. Верно? А часы на что?

— Этот старый господин — твой знакомый?

— Ну откуда там знакомый? Мне рассказывали.

Ах рассказывали?.. Разве можно верить всему, что рассказывают! Во Флоренции жил?

— Скажи…

— Что?

— А Флоренция где? Тоже в Италии?

Вдруг рукоделие выпало из рук Марии, и она шепнула: «Firenza». И ей казалось, что этим всё сказано. Очевидно, для неё так оно и было. Она замечталась, она мечтает о Флоренции и совсем не слышит, что ей кричит Жанно, она мечтает о Флоренции и сейчас не чувствует ни жары, ни холода, она мечтает о Флоренции, она позабыла, что живёт в прислугах, что нынче нужно переделать уйму работы, она мечтает о Флоренции. Ах, если б она могла хоть что-нибудь сказать о Флоренции! Нет, не может. Что Мария думает, то в голове у неё и остаётся, — только вот мелькают перед глазами цветные пятна, какие появляются, когда зажмуришься и крепко нажмёшь пальцами на глаза. Флоренция. Мария ничего не умеет о ней сказать. Флоренция…

— Да ведь ты же сама сказала, что тот старый господин с часами жил во Флоренции…

Какой старый господин? Ах да! Мария улыбается. Она и позабыла. Нет, право, какая глупая! А вот он, Жанно, пожалуй, сумел бы придумывать всякие, всякие истории. Только там было бы не так, как в жизни, а всё наоборот.

А всё-таки, что же случилось с тем старым господином?

— Слушай, Мария…

— Что, Жанно?

— Твой возлюбленный бросил тебя?

Мария не сразу поняла.

— Ведь он сказал, что придёт опять в воскресенье, а сам не пришёл… Так же, как Христиана…

— Он разве сказал, что придёт? Кому сказал?

— Мне. А почему, Мария, у тебя такой нехороший возлюбленный? Совсем старый, да ещё не приходит, когда его ждут. Почему?

— Глупости ты говоришь, Жанно! Лучше бы поучился читать.

* * *

Лёжа ничком на ковре перед камином, Жанно читал букварь. То есть не совсем так. Камин был не настоящий, и ковёр тоже не ковёр, и Жанно вовсе не читал. Ну, во-первых, на пол просто бросили двух лисиц с растопыренными лапами, — лисицы рыжие, а вокруг фестоны из бежевого сукна, — словом, коврик от кровати. Затем камин: простая печка из белого фаянса, вся рубчатая, с медными штуками в разных местах, внизу решётка, а вверху, на высоте рук взрослого человека, две смежные дверцы, закрывающие духовку. Потому что комната прежде была не спальня, а столовая, огонь же разводили в соседней комнате, в бабушкиной спальне. Словом, всё было не такое, как казалось на первый взгляд, даже букварь, потому что по букварю, кажется, учатся читать, а Жанно ничему по букварю не учился, а разучивался.

Лёжа на животе, Жанно глядел в книжку и болтал ногами.

На нём был чёрный передник. Всякий раз, как Жанно брался за букварь (он произносил «бокваррь»), он требовал, чтобы Мария надевала на него чёрный передник, как у школьников. Итак, он болтал ногами, обутыми в чёрные туфли с красными помпонами, и равномерно постукивал ими друг о друга. Мария штопала чулки, сидя у окна, на столе стыл целебный отвар, приготовленный для Жанно.

— Что это мне сказали? Ты будто бы не хочешь пить отвара?

В комнату вошёл папа. Жанно любил отца, который казался ему очень высоким, нарядным, сильным и ласковым. Папа был совсем ещё молодой, черноволосый, но со светлыми усиками, с задумчивым взглядом. Жанно заёрзал, изогнулся как червяк: «Папа, ты же видишь, я читаю. Не мешай мне». Отец ухватил его за шиворот, как котёнка и, подняв в воздух, пригрозил утопить в чашке с отваром:

— Ну-ка, озорник, будешь пить? — Жанно послушался. Попробовал и сделал гримасу.

— Ромашка! — Он надеялся, что будет липовый цвет.

— Ну как, Жанно? Читаем, будто взрослые? Покажи, как ты умеешь читать.

Жанно вытащил нос из чашки и молча замотал головой.

— Почему же так, человечек? Тебе же сколько раз объясняли…

Отец сел на стул. Стул был из красного дерева, сиденье обито зеленоватым тиснёным бархатом. Отец поднял с полу букварь и стал рассматривать картинки:

— Ну читай: А, Б, В.

Жанно мотал головой.

— Он не хочет учиться, — сказала Мария.

Жанно крепко сжал губы и показал ей кулачишко.

— Злюка противная!..

— Это ещё что? Надо вежливо обходиться с Марией. Ну повторяй: А, Б, В…

Жанно без всякого восторга повторил.

— Ну видишь, человечек, как легко? А вот что тут нарисовано, скажи?

— Арбуз, — вяло протянул Жанно.

— Прекрасно, арбуз. И рядом буква, видишь? Это буква А.

Жанно с обиженным видом пожал плечами. Он прекрасно знал, что это буква А. Сколько раз уж ему говорили. Без конца повторять за взрослыми не хотелось. Это задевало самолюбие. Кроме того, он считал глупым, что рядом с буквой А нарисован арбуз. Если арбуз надо читать как А, так и скажите, а незачем рядом с ним рисовать большущую и какую-то дурацкую букву А. Арбуз гораздо красивее. И вообще если рядом с арбузом обязательно пишут А, значит эту букву и надо называть «арбуз». И Жанно принялся читать.

— Арбуз, белка, ванна.

— Да нет же, — воскликнул отец. — А, Б, В.

Ничего не помогало.

— Погоди, папа, смотри, — сказал Жанно и, вытянув четыре пальца, сгибая большой палец, изобразил, как жуют челюсти.

— Что это значит, милостивый государь? Почему у вас заблестели глаза?

— Папа, да смотри же хорошенько: это буква крокодил…

Паскаль Меркадье, улыбаясь, смотрел на Жана Меркадье, своего сына. Как странно. Вот что получилось от соединения двух живых существ! От некоей сладостной бури, где всё смешалось, насилие и согласие, вздохи и поцелуи, мужская страсть, нежность женщины и волна распущенных волос. Как же могло произойти именно вот это существо? Однако ребёнок удивительно походил на мать, и вместе с тем Паскаль мог вполне убедиться, что это его родной сын, — хотя бы по тем речам, которые иной раз вёл малыш: откуда же у него брались всякие странные мысли и логика в развитии нелепостей, — здесь несомненно сказывалась отцовская кровь. Он узнавал себя в ребёнке Ивонны, в ребёнке, на которого сначала не мог смотреть