Пассажиры империала - Луи Арагон

без ужаса, ибо видел в его личике черты Ивонны, сохранившийся живой портрет Ивонны, и это было так больно. Быть может, он немного и ревновал Ивонну к ребёнку. И ко всему этому его мучили ещё укоры совести, когда он вечером возвращался домой и видел в малютке, складывавшем кубики, черты Ивонны, ведь за весь долгий день отец не думал об умершей, значит, забыл её, изменил ей. За последнее время он немного успокоился. Во-первых, потому что со смерти Ивонны прошло уже три года, а кроме того, Жанно подрос, стал личностью, умел говорить. А когда он говорил, лицо у него менялось, — он больше походил на отца. У него ведь отцовские глаза. У Ивонны были глаза голубые, той голубизны, какая бывает у незрячих. Паскаль ловил себя на том, что он прислушивается к словам сына, словно к отзвуку своего собственного далёкого ребяческого лепета. Он чувствовал, что начинает любить сына, и даже черпал какое-то горькое удовольствие в воспоминаниях об Ивонне, которые когда-то исторгали у него крик: «Унесите ребёнка, я не могу его видеть!»

Паскаль не совсем такой, каким его видят золотистые глаза Жанно. Он не очень высокого роста, не очень сильный, элегантность его довольно сомнительна, а его ласковости лучше не доверять.

Ему идёт тридцатый год. В нём есть известное обаяние, хотя черты его лица лишены тонкости. Нижняя губа у него пухлая, усы светлые, — следствие тифоида, перенесённого в четырнадцать лет. Овал лица удлинённый. Глаза карие. Но всё это ничего не объясняет, не имеет особого значения.

Поражает, во-первых, то, что он плохо держится, сутулится, хотя у него хорошая фигура с очень широкими плечами и узкими бёдрами, и что на лоб ему часто падает длинная прядь гладких волос, которые он причёсывает на косой пробор с левой стороны, и эту прядь он привычным, машинальным жестом отбрасывает правой рукой.

Поражает улыбка Паскаля, приоткрывающая его неровные зубы: всегда кажется, что, улыбаясь, он думает о чём-то своём и не слушает собеседника.

Поражают его костюмы. Он носит двубортные нарочно мешковатые пиджаки, изысканные жилеты из полосатого шёлка, на котором полоски даны в тон полю. Экстравагантные галстуки, заколотые булавкой с чёрной жемчужиной, чересчур высокие крахмальные воротнички, подчёркивающие его сутуловатость, брюки из пёстрого сукна.

Паскаль не совсем такой, каким его видят золотистые глаза Жанно.

XXIII

В этом бледном, изысканно одетом молодом человеке уже ничто не напоминало прежнего мальчика, взбиравшегося в Сентвиле на вершину горы, чтобы поглядеть на «край света», — разве только что огонёк, тлевший в глубине тёмных глаз, да неожиданное страстное волнение в голосе, когда он говорил о каких-нибудь пустяках. Как отыскать дороги, которые привели к полному перевоплощению? Жизнь — хитрый путник, который нарочно волочит за собою длинный плащ, чтобы стереть следы своих шагов. Ни одной капли крови, ни одной клеточки тела маленького Паскаля не сохранилось в новом Паскале, у которого указательный палец левой руки чуть пожелтел от табака.

В двадцать восемь — двадцать девять лет уже прожита половина жизни, хотя едва этому верится, и человек воображает, что он делает лишь первые шаги в пору своего расцвета и что его поступки ещё не имеют решающего значения. Уже близился для Паскаля тот переломный момент, когда человек чувствует себя хозяином своей жизни, и хоть раз да распоряжается ею по-своему. А пока он ещё не освободился от долгих сомнений юности, продолжающихся и в зрелом возрасте, подобно тому как ночной мрак не сразу рассеивается в сознании человека в миг пробуждения ото сна.

Однако с того самого дня, как разорвалась завеса, скрывающая в детстве жизнь, с того дня, как рухнула мнимая прочность семейного благополучия, в атмосфере которого растут и процветают тепличные отпрыски состоятельных буржуа, двенадцатилетний Паскаль смутно почувствовал, что раз отец мог уйти, не сказав никому ни слова, оставив на вешалке в передней своё пальто и шляпу, которые в течение двух недель никто не решался оттуда убрать, — значит, нет ничего устойчивого в мире, каждое мгновение может налететь какой-нибудь циклон и всё унести, а следовательно, надо рассчитывать только на самого себя, на собственные свои силы, хитрость, упорство, — и с того дня юный Паскаль Меркадье столкнулся с действительностью, словно изнеженный маменькин сынок, которого вдруг отдали учиться в закрытый пансион.

С того самого дня он почувствовал, что прежде его, в сущности, вели по гребню всяких видимостей, теперь он с горечью учился реальной жизни «на краю света», на том краю, где не было ни мчавшихся на борзых конях рыцарей в доспехах, ни поверженных в прах великанов, ни заколдованных лесов. Он очутился в мире железной жестокости и унижений, где ему оставалось лишь одно: стиснуть зубы и терпеть. По какой-то насмешке судьбы на другой день после бегства Пьера Меркадье пришло извещение о его переводе в Париж, и Полетта неумолчно сетовала, плакала и обвиняла беглеца, жаловалась, говорила, что им ужасно не повезло; если бы отец знал об этом назначении, он, конечно, не ушёл бы, а впрочем, хорошо, что он ушёл, по крайней мере избавились от него, но, разумеется, она имеет тут в виду вовсе не себя, а бедных своих детей, потому что он был не отец им, а настоящий изверг. Про деньги же и говорить нечего: украл деньги, украл, как жулик, как самый настоящий вор, и теперь жене и детям нечего будет есть. Остаётся только задёрнуть занавески и ждать смерти. А пока что она продавала свои кружева и покупала себе изящные простенькие платьица, более подходившие для её нового положения.

Паскалю пришлось бросить лицей: во-первых, дорого стоило учиться, да и самому ему хотелось уйти оттуда: слишком тяжело было переносить чувство стыда перед неумолимыми своими товарищами, постоянно читать в их насмешливых взглядах скандальную историю, случившуюся с его отцом, и те суждения об отце, которые, несомненно, люди высказывали в домах этих мальчиков. Если бы Паскаль хоть немножко уважал мать, она стала бы в его глазах мученицей, и это помогло бы ему перенести несправедливость. Но он считал её очень глупой, а её легкомыслие, её неспособность осознать случившееся, вздорные слова и ребячливость, не соответствующая обстоятельствам, выводили Паскаля из себя: в иные минуты он понимал отца и готов был его оправдать. Из всей родни Паскаль чувствовал доверие только к дяде Блезу, который вдруг объявился в трудную минуту, но споры и ссоры с Полеттой скоро опять оттолкнули художника от семьи, из которой он ушёл в молодости и с которой готов был сблизиться, когда