Самшитовый лес - Михаил Леонидович Анчаров

— А кому говорит?

— Всем. А хочешь ее спасти? — спросил Глинский. — Я уже спасал.

— Никонову?

— Нет. Вообще. Двое сговариваются. Один пристает, а другой спасает. Хочешь Никонову спасти от меня?

— А зачем?

— Они героев любят. Я пристану, а ты спасешь. Только в темноте. А то она в школе на меня скажет.

— А почему они героев любят? — спросил Сапожников.

— А ты нет, что ли?

— Я их никогда не видел, — сказал Сапожников.

Никонова сказала глухим голосом:

— Ну тебе чего?.. Тебе чего?.. Пусти, ой, мама!.. Мама!

Сапожников перебежал улицу и схватил Глинского поперек живота. Он оглянулся и уперся Сапожникову ладонью в нос. Сапожников отпустил его. Никонова побежала. Глинский за ней. Сапожников за ним. Глинский обернулся и ударил его в лицо.

Сапожников поднялся с земли. Глинский схватил его за горло. Тогда Сапожников провел два апперкота ему в живот, а головой ударил ему в скулу. Глинский обмяк.

— Пошли, — сказал Сапожников.

И они с Никоновой вышли из переулка на светлую улицу.

Под фонарем стоял дрожащий, но совершенно целый Глинский.

— Ребята, вы откуда? — нереальным голосом спросил он.

— Там ко мне кто-то пристал, — сказала дрожащая Никонова, — а Сапожников меня спас.

— А кого же ты бил? — спросил дрожащий Глинский.

— Не знаю… — ответил дрожащий Сапожников.

— Будешь мне по физике объяснять? — спросила Никонова.

— Буду, — ответил Сапожников.

А они как раз тогда магниты проходили. Электромагнитную индукцию. Это когда одни магниты постоянные, а другие непостоянные.

Мама сказала:

— Она хорошая девочка, но не твоя.

— Почему?

— В ней колдовства нет, — сказала мама.

— А во мне есть, — сказал Сапожников.

— Кто тебе сказал? — спросила мама.

— Никонова.

— Это не твое колдовство, — сказала мама, — а ее самолюбие. Она перепутала.

— А в тебе колдовство есть?

— Было. Но пропало, — сказала мама.

— Почему?

— Потому что я его на твоего отца истратила.

На Сапожникова иногда вдруг накатывало.

Вдруг он застывал и отключался. Он не переставал видеть, и сознание его было отчетливо, но что-то в нем самом, внутри него, будто слышало движение невидимое.

И если кто-нибудь в этот момент задавал ему вопрос, он, конечно, отвечал невпопад. Удивительно было другое. Эти ответы сапожниковские потом странным образом подтверждались. А это раздражало.

Математику теперь преподавала завуч, а прежний учитель вел физику. И теперь Сапожникову приходилось круто. Завуч не любила Сапожникова, а Сапожников не любил завуча. Она ему мешала думать. Еще по устному счету нет чтобы сложить пять плюс семь равняется двенадцати, — он воображал столбик из пяти кубиков, надстраивал еще семь штук и, когда два вылезали поверх десяти, говорил — двенадцать. Казалось бы, Сапожников и завуч должны были ладить, потому что для завуча большинство вещей состояло из кубиков. А все остальное было отклонение. Но и отклонение можно было разбить на мелкие кубики, а если все равно получались отклонения, их можно было опять раздробить и так далее. А до каких пор?

— Пока они не станут круглыми, — сказал Сапожников.

— То есть? — спросила завуч.

А как раз тогда проходили понятие «бесконечность», и если делить без конца, получаются частицы, из которых эти кубики состоят.

— Ну и что? — раздраженно спросила завуч. — Это физика. А к математике какое это имеет отношение?

— Математика ведь тоже для жизни?

— Начинается… Ну и что?

Завуч хотела загнать его в угол. Вид Сапожникова вызывал у нее тоску и отвращение.

— А в жизни частицы мечутся хаотически. Броуново движение.

— Ну и что?

— А когда они сталкиваются, они друг о друга стачиваются. Как галька морская.

— Во-первых, кто тебе это сказал? А во-вторых, как же ты из круглых частиц сложишь граненые? Кристалл, к примеру?

— Приблизительно.

— Кристалл? Приблизительно?.. Сапожников!

В общем, для Сапожникова противоречие между математикой и физикой было такое же, как в свое время между физикой и законом Божьим. Можно, конечно, вычислить, сколько ангелов поместится на острие иглы, но для этого надо доказать, что ангелы существуют. А пока это предположение не доказано, то и вычислять нечего. Мозг у Сапожникова был грубо материалистический, и ничто научно-возвышенное в нем не помещалось, а вернее, не удерживалось.

Сапожникову как объяснили, что весь мир состоит из материи, так он сразу и понял, что материя должна как-нибудь выглядеть. А всякие там кванты света, которые одновременно и частица и волна, его начисто не устраивали, и он полагал, что, значит, как теперь говорят, модель еще не придумана, и уж он-то, если понадобится, конечно, придумает наверняка. До сих пор у него нужды не возникало.

— Твердое тело, жидкое тело, газообразное тело, — зудело у него в ушах услышанное в школе.

— А дальше что?

— А дальше пустота, — сказал учитель.

— А в пустоте что?

— Ничего.

— Значит, мир состоит не только из материи?

— А из чего же еще? — спросил учитель.

— И из пустоты, — сказал Сапожников.

— Пустота — это не вещество, это пространство, ничем не заполненное, — сказал учитель. — Потому в космосе так холодно, почти абсолютный нуль. Нет частиц, которые сталкивались бы.

— Значит, движению тел ничто там не мешает?

— Вот именно.

— А почему же тогда все планеты и звезды не собрались в одну кучу?

— А почему они должны собраться?

— Закон Ньютона… Должны были упасть друг на друга.

— Ну ты же не веришь в притяжение, — сказала завуч.

— Но вы же верите?

— Останешься после уроков.

— Хорошо, — сказал Сапожников.

Сапожников считал, что всякая материя должна как-нибудь выглядеть. А что никак не выглядит, то и не материя. А раз не материя, то этого и нет вовсе.

— А совесть, а мораль, а чувства?

— Что чувства?

— Они же никак не выглядят. Значит, нематериальны.

— Почему? Раз я что-то чувствую, значит, что-то происходит, значит, что-то влияет на что-то, значит, какие-то частицы сталкиваются или колеблются, самая материя и есть, — сказал Сапожников. — А если не колеблются и не сталкиваются, никаких чувств нет, одно вранье. Все рано или поздно объяснится.

— Какое грубое воображение у этого мальчика, — сказала завуч. — Даже странно в таком возрасте. Ничего святого…

— А что такое святое? — спросил Сапожников.

— Святое, милый друг, это когда люди что-нибудь считают высоким… идеальным… Может быть, тебе и это объяснять надо? — спросил учитель.

— Не надо.

— Ты, случайно, не марсианин? — спросила завуч. — Ах да, ты из Калязина… Такие понятия надо всасывать с молоком матери.

— Значит, понятия — это вещества? — спросил Сапожников.

И так во всем. Кстати, это был первый раз, когда Сапожникова спросили, не марсианин ли он. Потом его спрашивали не раз. Но он не признавался. Говорил — я и сам не знаю.

— Фокусник ты, — сказал учитель после