История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Ален Корбен

Вот что пишут те, кто убежден: Бог вовсе не скрывается и молчит, но говорит именно тогда, когда хранит безмолвие. «Господь постоянно напоминает нам о том, что мы говорим даже тогда, когда молчим», — полагает Кьеркегор[176]. В одной из глав своей работы Пьер Куланж блестяще показал, как Бог говорит посредством молчания, и назвал «трансцендентным» молчание Господа, «чье величие в полной мере проявляется не через действия и слова, но через явление и присутствие — через сотканную Им атмосферу, если можно так выразиться»[177]. Самый яркий тому пример — изначальная тишина, предшествовавшая Творению, ведь «перед этим удивительным актом все было накрыто тишиной столь полной, что это поражает воображение, и та тишина сродни размышлению Творца о Вселенной, которая вот-вот родится»; в пространстве есть лишь Дух; сумрак и тишина окутывают все[178]. В Псалтири присутствует то же безмолвие, и Пьер Куланж приводит множество отрывков из нее, доказывая, что вся Библия проникнута словом Бога, недоступного для взглядов, — иллюстрацией этому служит, в частности, эпизод из Нового Завета, явление Иисуса двум ученикам на пути в Эммаус. В XVI веке Жан де ла Круа писал о безмолвном слове Господа, звучащем в тишине ночи.

Надо сказать, что существует немало текстов, в которых тишина трактуется как неизреченное слово.

В своем поэтическом сборнике «Созерцания» Виктор Гюго пишет, что в сотворенной Вселенной даром речи обладает все: воздух, цветок, травинка...

Звезда, и жук, и все творение внимает [...]

Иль мнишь ты, будто воды рек и деревце лесное

Не говорили бы, если б им было что сказать? [...]

Неужто думаешь, укрытая травой и ночи бархатом

Могила — глуха и дара речи лишена? [...]

О нет, всё — изречение, всё — залах,

Вселенная словами полнится...[179]

И слышим голос света мы, ниспосланного Богом, —

Тот голос тишиной зовется издавна.[180]

Метерлинк непрестанно пишет о том, каким удивительным красноречием обладает тишина. «Когда нам действительно нужно что-нибудь сказать друг другу, мы вынуждены молчать. [...] Как только мы начинаем говорить, тайный голос предупреждает нас, что где-то захлопнулись божественные двери. Поэтому мы так ревнивы к молчанию»[181]. Молчание утешает нас, главным образом, когда мы несчастны; оно нас обнимает, и «поцелуи молчания в несчастье не могут быть забыты»[182]. Далее мы еще обратимся к теме любви и значимости молчания в ней.

Силу слова, свойственную молчанию, признавали многие. Так, Морис Мерло-Понти пишет, что язык «способен жить лишь в молчании: все, что мы говорим другим людям, произрастает внутри нас на просторах молчания, которое присутствует в человеке всегда»[183]. Добавим, что проблема связи между словом и тишиной обсуждалась в контексте музыки, риторики, литературы — особенно в поэзии, — живописи, кино...

Персонаж Паскаля Киньяра учитель Ченг в книге «Последний урок музыки Ченга Льена», попросив своего ученика прислушаться к тихим звукам — таким, как шум ветра в листве, шорох кисти художника по шелку, к тому, как мальчик мочится на камни, — в конце концов говорит: «Сегодня я занимался музыкой слишком много. Теперь нужно омыть слух тишиной». Месье Сент-Коломб, музыкант, главный персонаж романа Киньяра «Все утра мира», дал зарок молчания, чтобы избавиться от напрасных сожалений. Подобно своему другу, художнику Богену, он убежден, что живопись — это прежде всего молчание. В мире музыки, как и в живописи, всякий творческий поиск «приводит в самые глубокие глубины, в тишину»[184].

Безмолвное красноречие живописи, muta eloquentia, всегда была объектом внимательного изучения. На сегодняшний день на эту тему написано немало, и в рамках данной книги мы не в состоянии дать обзор всего имеющегося материала. «Ключевая идея здесь — говорящая тишина», — пишет Макс Пикар; речь идет о тишине, которая «служит человеку напоминанием о том состоянии бытия, когда еще не было слова; именно поэтому образ говорящей тишины кажется столь мощным и так сильно затрагивает нас»[185]. Согласно Лессингу, живопись — это молчащая поэзия. А впоследствии Эжен Делакруа отметит: «Тишина слышна всегда [...]. Я склонен отдавать предпочтение безмолвным видам искусства, где слова не изречены и все молчит, — изображение как раз такой тишины Пуссен считал своей сильной стороной. Речи недостает чувства такта и меры, она чересчур бесстыдна, назойлива и нескромна; она навязывает вам себя, требует внимания [...]. В то время как живопись и скульптура предстают куда более сдержанными и глубокомысленными: именно к ним и нужно обращаться». «Безмолвное очарование», присущее живописи, «всякий раз проявляет себя с невиданной силой и, кажется, даже набирает мощь, стоит лишь обратить взгляд на картину»[186].

Этому безмолвному красноречию живописи Поль Клодель посвятил одну из своих книг, назвав ее «Глаз слушает». Он размышляет о фламандских художниках, чьи пейзажи, с его точки зрения, не что иное, как «источники тишины». В частности, о картине Анри Ван де Велде он пишет: «Перед нами одно из полотен, которые, скорее, следует слушать, нежели разглядывать», а о картине Вермеера рассуждает так: «Вся она наполнена тишиной настоящего момента». Что бы ни было объектом изображения фламандских мастеров, в нем всегда, по мнению Клоделя, присутствует важная составляющая, а именно — тишина, которая «позволяет нам слушать голос души или, по крайней мере, расслышать его»[187].

Рембрандт, хотя подобный прием в живописи был известен еще до него, умел подчеркивать связь между пустотой — пустым пространством — и тишиной, исходящей от предмета, на который направлен взгляд. Тишина на его полотнах всегда «переводит внимание зрителя внутрь самого себя». «Ночной дозор» столь восхищает нас в том числе потому, что эта картина «наполнена причудливыми безмолвными звуками». На «Горном пейзаже с грозой» Рембрандту удалось передать момент затишья перед громовыми раскатами и вспышками молнии, когда приближение бури чувствуется по «нарастанию тишины», — то же самое происходит в финале органного произведения[188].

Рассматривая витражи, Поль Клодель не вполне одобрительно говорит о христианской душе: «Вот твоя тишина»[189]. На страницах «Разговоров в Лувр и Шер» он критикует то, как в музеях расставляют экспонаты — слишком тесно, на его взгляд, в то время как всякий предмет «нуждается в свободном пространстве, в уединенности и в тишине»[190].

Среди всех исследователей XVIII века Марк Фумароли дает наиболее тонкий анализ традиции безмолвия, которая является краеугольным камнем для живописи того времени. «Искусство погруженного в молчание образа обладает даром речи», — отмечает он, подводя итог своим наблюдениям