Живое свидетельство - Алан Ислер

Я на самом деле покраснел. Этот извращенец намекал на тот давнишний случай, когда мамуля, неукоснительно, хоть и смущаясь, но с собачьей покорностью исполнявшая свою роль in loco patris[61], объясняла мне, уже вполне великовозрастному детине, как важно, с точки зрения гигиены, мыть руки после того, как — по ее выражению — «сделаешь пи-пи». И когда я вышел из туалета, Энтуисл — я запомнил дословно — сказал мне: «Держу пари, руки ты помыл, дурачина? Но это все лабуда. Ты их мой, когда чужой хер хватаешь, а не собственный». И хмыкнул он тогда точно так же.

Вот что мне раньше в голову не приходило, так это то, что дом Энтуисла никак не походил на дом работяги. Он был куда богаче, куда просторнее, даже если не брать в расчет примыкавшие постройки — мастерскую, в которой он работал, огромный сарай, где он хранил свои картины, гараж, где при необходимости можно было бы разместить четыре машины и двух шоферов в комнате наверху. Мамуля тогда, много лет назад, пытаясь улучшить суровый быт основного дома, сотворила чудеса — были проведены газ и электричество. Все последующие тоже привносили что-то. Но пошлую деревенскую атмосферу создала уже Фрэнни: фальшивая исконность словно сошла с реклам Лоры Эшли и Ральфа Лорена и со страниц «Загородной жизни». Приглушенные тона, узоры в огурцах и кожа, деревянные сундуки и абажуры с бахромой, безделушки и оборочки повсюду. На стенах не картины Энтуисла, а нежные акварельки Фрэнни, кое-какие вполне миленькие — как картинки на шоколадных коробках: овцы на туманных пустошах, башни Йоркского собора, развалины какого-то монастыря и так далее. И то, как изменился интерьер, было убедительным доказательством силы обуревавшего Энтуисла чувства. Такого он бы не позволил ни мамуле, ни последовавшим за ней. Короче, интерьер говорил о многом — но не о том, подозреваю я, что предполагала эта влюбленная парочка.

А поверх всего этого пестрели обычные рождественские украшения. В эркере стояла вся в мишуре Tannenbaum[62], обычай наряжать которую, как мне говорили, пришел в Англию с возлюбленным супругом Виктории Альбертом, да так и укоренился. Под ней лежали подарки в ярких обертках — это пришло уже из Голливуда, тамошние магнаты слыхом не слыхивали про то, что день подарков — это второй день Рождества. В изобилии были представлены изящные венки из остролиста и плюща. Из четырех углов по потолку тянулись разноцветные бумажные цепи, сходившиеся у люстры, с которой свисала — о да, вы угадали! — ветка омелы. На рояле — изящном кабинетном рояле «У. X. Барнс», истинно английском, наверняка принадлежащем Фрэнни, поскольку Энтуисл был так же немузыкален, как и шекспировский Хотспур, лежали ноты рождественских песен, с «Я видел три корабля» сверху. На каминной полке были расставлены рождественские открытки. Что до самой Фрэнни, то она была в модельных джинсах и кремового цвета шелковой блузке и выглядела весьма эротично.

Ланч прошел в натужно веселой атмосфере, но еда была вполне приличная. Поварихой, как я узнал, оказалась Фиби Доггет, жена владельца «Крысы и морковки» Альберта.

— Нам очень с ней повезло, — сказала Фрэнни. — А в таких случаях она просто незаменима.

— Это она про традиционные блюда, — объяснил Энтуисл. — Если ты предпочитаешь континентальную кухню, то тут у тебя надежда только на Фрэнни. — Он послал ей воздушный поцелуй через стол, и это было невыносимо. — А как насчет твоих truite farcie?[63] Или agnello marinato alla griglia?[64] Или Esterházy rostélyos?[65]

— Ну, завтра y нас будут миссис Доггет с гусем, рождественским пудингом и всем прочим, — спокойно сообщила Фрэнни.

— Вот это жалко — сказал Энтуисл. — Однако придется держать марку. Завтра к нам кое-кто придет. Родственников Фрэнни здесь нету. Одна пара из Лидса, у них денег куры не клюют. Он заказал портрет жены — кошмарной пухломордой блядищи. Прости, Фрэнни. Зачем он решил ее запечатлеть, я никогда не пойму. Да и не мне в этом разбираться. А еще — Джеффри Уилкинсон. Может, ты о нем слыхал? Он был редактором отдела религии в литературном приложении к «Таймс». Он, думаю, непременно захочет рождественских песен. Так что уж извини. Но для тебя у нас особая гостья — Элис Грешам, она пишет для «Йоркширского книжного обозрения» и большая поклонница твоего таланта.

Остаток дня пролетел быстро, чему поспособствовала тьма, наступившая часам к четырем — тьма, которая бывает лишь в сельской местности — думаю, на йоркширских пустошах она совсем кромешная, да и Энтуисл около восьми утащил Фрэнни в спальню.

— Ты же взял что-нибудь почитать? Если нет — тут полно книг. Выбирай что хочешь. Фрэнни, пошли!

— И в кладовке берите что хотите — если вдруг голод подступит, — сказала Фрэнни. Она поднялась, взъерошила Энтуислу волосы — с той гордостью, с какой любящая мать любуется своим щекастым сыночком. — Сирил, не слишком мы любезны с Робином. Сегодня все-таки рождественский сочельник.

— Ну и хрен с ним, — миролюбиво откликнулся Сирил. — Я вымотался.

Фрэнни, взглянув на меня, с милой улыбкой развела руками.

— Спокойной вам ночи, — сказал я. — Я тоже скоро лягу.

Заснуть я не мог несколько часов, мешал шум сексуальной битвы, доносившийся через толстую стену, разделявшую наши спальни, — крики, вопли, стуки, смех, стоны, визги, лихие крещендо и усталые вздохи. Мне хотелось плакать. Утром Энтуисл, хитро на меня поглядывая, спросил, не мешали ли они мне ночью.

— Нисколько, — ответил, поджав губы, я. — Заснул мгновенно. Сельский воздух.

— Сельские забавы, скорее, — не без намека ответил Энтуисл.

День Рождества обещал либо здоровое веселье, либо тягучую тоску, в зависимости от того, как относиться к предполагаемым традиционным празднованиям и предполагаемому развлечению. Думаю, вам понятно мое к этому отношение. Миссис Доггет приготовила весьма удовлетворительный рождественский ужин, веселое настроение обеспечивала выпивка. Напялили смешные шляпы, разрывали хлопушки, играли в шарады — прервались, чтобы посмотреть, как королева в телевизоре пытается подбодрить своих подданных и здесь, и за границей. И каждую из присутствующих дам, включая зардевшуюся и покрывшуюся от волнения испариной миссис Доггет, поцеловал под омелой хотя бы один подвыпивший джентльмен. Джеффри — «Зовите меня просто Джеф» — Уилкинсон а капелла спел нежным голосом «Adeste fideles»[66], после чего под громкое бренчание Фрэнни на рояле Энтуисл прохрипел «Коленки повыше, матушка Браун». Миссис Доггет, которая, когда Уилкинсон призывал верных, стояла тихая, благоговейная и чуточку пьяная в дверях, не только подпевала хрипам Энтуисла, но даже дерзнула жестами призывать нас подхватить песню. Ее поддержала только Флорри Боствик, супруга господина из Лидса, чей