Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— Раз приказано, не тебе нам мешать!

Федот через плечо глянул на мужиков и еще тверже сказал:

— С собой ключи? Иди, открывай. Сейчас заберем, пока не остыло.

Мужики дружно подкрикнули:

— Вот! Так именно и надо!

Только Горюн в замешательстве ерзал по скамейке и растерянно тянул:

— Грубно-то уж, мать родная! Может отставить? Раз машины по всем, так по всем…

— По всем? — Матюха подскочил к Горюну и замахал над его головой просаленным рукавом. — Ты много работал на этих машинах? Много? По всем — так ты опять их не увидишь! А сейчас они для тебя, для всех, на общее дело!

Садок, смятый общим напором, покорно повернулся к двери. По пути он оглянулся и кивнул Матюхе:

— Уж ты-то больно разоряешься. Для тебя-то пуще всего машины нужны — кнут возить.

Матюха рванулся было к нему, но его остановил Федот:

— Теперь нечего, нечего… Пошли! Свет берите с собой.

Сарай был низкий и темный. Машины стояли в нем вплотную. Вид машин согнал недавнюю нерешительность колхозников. Они лазили между ними, щупали, приседали на корточки. Мечущийся язык лампы бросал на черную внутренность сарая желтые блики вперемежку с черными крылатыми тенями голов. Свет отражался на металлических частях, и казалось, что машины, как потревоженные в неурочное время живые существа, оглядывали пришельцев непонимающими растерянными глазами.

Матюха первое время держал лампу, потом сунул ее ближайшему соседу и протискался вглубь. Тут были: сеялка, сортировка, двуконная молотилка, косилка, конные грабли и три парных плуга. Для колхоза это было богатство. Это было первое, что наглядно убеждало в том, что колхоз не шутка, не плод разговоров, а реальное, как свет лампы, темень ночи и веселое переглядывание мужиков. Машины — это основа. Отсюда пойдет остальное. Матюха носился между тесно сдвинутых машин, щупал, похлопывал ладонью нахолодавшие бока сеялки, цеплялся поддевкой за невидимые крюки, не обращая внимания на треск разрываемой материи.

Машины! В этом слове для Матюхи слышалось что-то широкое, как земля, просторное, как небо, и вместе с тем лучистое, в котором был и смех Саньки, и певучие песни матери, и его собственные думы, возникавшие в нем под унывное напевание рожка.

Машины! За ними стояли люди, много людей, дружные, не такие, как вот эти, осторожно ощупывающие металлические скулы сеялки, — согнутые в плечах, с утруженным взглядом почти старческих глаз, — а другие, которые перевернут землю вверх ногами и заставят ее быть им родной матерью.

Машины! В них был конец бездомной, одинокой маяты, конец людскому сожалению, таящему в себе и презрение и насмешку. Эти безмолвные, застывшие в сознании своей силы машины утверждали его, Матюхино, право ходить среди людей, сознавать свое значение и делать свое посильное дело. Эти машины принадлежат и ему, до сих пор не имевшему даже кошки, чтобы скрасить покойным мурлыканьем долгие одинокие бодрствования.

Его прервал Федот:

— Что, Мотя, здорово?

Он не нашелся ответить, только снял шапку и с размаху ударил ею по сытому чреву веялки. А у ворот все спорил Садок:

— Да ведь я-то при чем? Я только заявляю, что нельзя машины отбирать у товарищества. Мы в нем члены, а вы нет. Кто же, спрашивается, больше-то правое имеет ими распоряжаться? А если завтра другой коллектив соединится — тому где же брать?

— Другого не будет! Это уж тю-тю!

Садок глянул на Матюху, скривил губы и сплюнул:

— Ты-то куда лезешь? Черт вонючий!

— Туда, куда надо. А выражаться нечего.

— Фита какая, подумаешь!

Потом Садок надвинул на уши картуз и ушел. С его уходом среди колхозников опять встала неловкость, каждому думалось, что главное до конца еще не договорено. Кронштадт посморкался в сторонку и сказал:

— А все-таки об нас понимают люди-то, Федот Егорыч, а?

— Ды-ть как же? Что ж я вас зря булгачил-то? Раз уж начали, теперь верти. Эй, Мотя, нам тебя нешто заведующим сделать по машинам? Как думаешь?

Мужики добродушно оглядели Матюху, а он солидно ответил:

— А что ж? Хуже людей, что ли? Авось супротив Садка-то соображу…

— Во! Молодец! Не робок!

— Так и надо, Мотя! Держи нос выше, попадать будут в зубы только.

— А уж, малый, хоть что еще попадет. Ждать надо.

Больше всех чмокал губами и тряс головой Горюн. Его, привыкшего всегда быть в тени, страшила эта кучка отчаянных людей, решившихся пойти против мира. По выходе из сарая, когда Федот щелкнул ключом и загасил лампу, Горюн все оглядывался по сторонам, словно ждал прихода людей, и жевал заготовленные слова оправдания.

Домой Матюха пошел с Горюном вместе, хотя ему было не по пути. Он нарочно затеял со спутником разговор, горячил себя, чтобы показать, что идет он с ним вовсе не потому, что имеет тайные намерения увидеть Саньку, а исключительно в силу увлечения разговором.

— И теперь, я тебе скажу, дядя Ефим, теперь совсем другая жизнь начнется. Не будет такого различия, что я богат, а ты беден. Все равны. Я работаю, ты работаешь, всяк за свою работу и получай. А то что же, у кого было засилие в дому, он — житель, горлопан, а мы как попали под полоз, так и дохни там, не вылезай. И ты зря тужишь. Люди увидят, что хорошо-то, они, смотри, валом повалят. Ты мне поверь.

Горюн шел молча, крякал и ударял рука об руку — разгонял невеселые мысли. Почти у самой избы своей он неожиданно остановил Матюху и, улыбаясь во тьме, сказал:

— А ведь дела-то твои, парень, не дюже веселые… Кабы швах не вышел.

Матюха прикусил язык и оторопело поглядел в мутное лицо Горюна. Он сразу догадался, о чем идет речь, и эта догадка обожгла затылок, затолкала сердце до острой рези. Он судорожно хватнул ртом воздух и спросил, хотя сам знал, что говорит зря:

— Об чем ты?

— Ты знаешь, об чем… Есть такие предметы. Хороший ты малый, а не выходит твое дело… Ну, я пошел.

Матюха проводил взглядом Горюна и не нашел в себе сил сдвинуться с места. Щелкнула сенная дверь. Все затихло.

Долга июньская ночь для того, кому некуда идти и кто ждет от ночи ответа. Долга и молчалива. Спят, запахнувшись в небесное покрывало, сады, спят травы, только звезды, казалось, с силой приоткрывают голубые ресницы в боязни заснуть так же, как убаюканная соловьями земля.

Матюха ждал. Горюн не намекнул даже, о каких делах он хотел говорить, но в этой недоговоренности и был страх, и страх этот касался его и Саньки. Только б она вышла! Тогда сразу потеплеет ночь, звездный свет осветит нехоженые в садах дорожки,