Родники рождаются в горах - Фазу Гамзатовна Алиева

Сидрат, отчаявшаяся, ждавшая смерти как избавления, почувствовала вдруг, как в сердце вливаются свежие силы.

В лагере была женщина, которую все особенно уважали и берегли. Ей старались подсунуть кусок от своего скудного пайка. Ее прятали от немцев за своими спинами. Она была немка. «Как странно, — удивлялась Сидрат, — немку от немцев прячут». «Что она сделала? За что ее так любят?» — спросила как-то Сидрат. «Это же Роза Тельман, — ответили ей удивленно. И добавили с гордостью: — Она жена вождя немецкого народа Эрнста Тельмана. Не все немцы — наши враги. Есть такие, которые ненавидят фашистов так же, как и мы. И фашисты за это преследуют их. В любую минуту они могут поднять руку на Розу Тельман».

Их было много, тяжелых и мрачных вечеров концлагеря. Но один запомнился навсегда. Он, как рана, что давно зарубцевалась, но тронь — и начнет кровоточить.

В тот вечер близко от барака раздались отрывистые лающие выкрики. Конвоир толкнул сапогом дверь. И в черном проеме они увидели детей, похожих на маленьких старичков. Пленные дети.

Много ужасов приготовила людям война. Таких, что, наверное, самый изощренный человеческий мозг не мог бы представить себе в мирное время. Но пленные дети!.. Это было самой страшной гримасой войны. Дети… пленные. Опухшие, замерзшие, они и плакать-то не могли от слабости. Они попадали на пол, друг на друга. И конвоир, втолкнув последнего, захлопнул дверь прикладом. Среди них одна была совсем маленькая. Босиком, с грязными, спутанными волосами, прилипшими ко лбу. Она смотрела исподлобья, как затравленный зверек, готовый укусить протянутый ему палец. Многие женщины хотели взять ее на руки, но она никого к себе не подпускала. Сидрат расплакалась, не в силах вынести этой детской безысходности. Девочка посмотрела на нее. В ее глазах, мутных и безучастных, вдруг мелькнуло что-то. Как будто где-то зажгли лампу и отсвет ее, слабый, далекий, засветился в темных зрачках.

— Мама! — вскрикнула она и бросилась к Сидрат.

— Дочка моя!

Женщины замерли. Они подумали, наверное, что это и в самом деле мать и дочь.

Сидрат с этого дня стала матерью. Девочка не помнила своего имени, и Сидрат решила назвать ее Розой в честь жены Эрнста Тельмана. Когда та узнала об этом, то сказала: «Я от души даю ей свое имя. А с ним все счастливое, что я испытала. Все светлое, о чем мечтаю. А горькое и тяжелое оставляю себе».

Помнит Сидрат весну. Вторую весну в неволе. Взламывая льды, растапливая снега, природа сбрасывала оковы: так раб, созревший для свободы, ломает кандалы.

Солнце вставало над гнилыми бараками. Оно входило в окна и щели, узкой веселой полоской лежало на полу. Прыгало по стенам. Оно не признавало колючей проволоки. Его нельзя было загородить от пленных. Ему нельзя было приказать светить одному и не светить другому. Солнце! Его нельзя было не впустить, расстрелять, затравить собаками. Оно было — СОЛНЦЕ!

На свалке — не мусора, а человеческих скелетов и черепов, из пепла сожженных матерей и детей в одно солнечное утро поднялся красный цветок. Живой цветок. Он бился на ветру, как детский флажок. И потому напоминал Первомай.

Однажды Сидрат тащила камни. Она шла согнувшись, прижав к животу тяжелые булыжники. Один из них все время соскальзывал и наконец упал, отдавив ногу. Сидрат остановилась от боли. И тут увидела пленного. Он подползал к холму. Вот уже совсем близко. Вот протянутая рука касается стебля цветка. Сидрат, содрогаясь от страха, жалости и восхищения, смотрела на его руку: сквозь натянутую кожу просвечивала каждая косточка. Вот рука схватила стебель и рванула его. И тут раздался выстрел. Сухопарый рыжий немец хохотал, закинув голову. Наверное, он долго выжидал, чтобы выстрелить именно в этот момент. Пленный вскинул голову, словно собираясь посмотреть: кто это? Его рука дрогнула и легла на землю. Пальцы разжались. Рядом лежал сорванный цветок. Ветер беззаботно шевелил его лепестки. И все-таки что-то живое, непобедимое было в этом.

Пяти дней не дожил солдат до освобождения. Через пять дней пришла Красная Армия. Равенсбрук как лагерь смерти перестал существовать. Он остался как страшное напоминание о том, что не должно повториться.

Сидрат с дочкой вышли на волю. Под свежее, весеннее, птичье, не отгороженное колючей проволокой небо.

В солдатской шинели, в мужских, разбитых сапогах, с рюкзаком за плечами и… с маленькой дочкой, умудренная, поседевшая, все пережившая, перевидавшая столько смертей, умиравшая и все-таки живая, возвращалась Сидрат в аул, откуда она ушла девчонкой.

Стояла ночь. Свежая, темная ночь в горах. На развилке они слезли с попутного грузовика и пошли пешком.

После равенсбрукского ада — эта тихая, звездная, майская ночь. Ни взрывов, ни выстрелов. Можно ходить, а не ползать, можно идти спокойно, легким шагом, не пригибаясь, не прислушиваясь. Ни с неба, ни с суши ничто не угрожает тебе. Звездная ночь в горах! Это было так невероятно, что походило на сон, на легенду. Мирная ночь в горах. Есть ли на свете что-нибудь прекраснее!

Сидрат задыхалась от счастья, от полноты жизни, от слез, что комом стояли в горле, от потока чистого, не замутненного дымом горного воздуха.

— Роза, дочка моя, посмотри. Небо, звезды, горы.

— Подбрось меня, мама, я достану звездочку. Она совсем низко, — просила девочка. Она смеялась. И этот смех в тишине вдруг встревожил Сидрат. «Как-то дома? — подумала она. — Живы ли? Вернулся ли отец?» Второй год она ничего не знала о нем. Перед глазами встала тетя Рахимат, бабушка. Даже от этих слов, таких мирных и теплых, она отвыкла на войне. Скорей бы дом!

— Мама, мы больше никуда не поедем? Я хочу жить дома. С тобой, — тревожно говорила девочка.

— Ну, конечно, конечно, дома. Вот мы и пришли.

Сердце у Сидрат забилось так, что она остановилась. За поворотом показались плоские крыши аула. «Как нужен человеку дом, — не подумала, почувствовала она. — Нужнее всего на свете».

Ночь. Ни звука, ни огонька. Держа на руках девочку, она поднялась по кривой улочке аула.

Вот и дом. Старый отцовский дом. Сидрат остановилась у ворот. Ее глаза, застланные слезами, плохо видели. Она заметила — одна створка ворот сломалась и еле держалась на ржавых болтах. Другой совсем не было. Значит, отец не вернулся. Сидрат сделала шаг — и вот она во дворе. Ноги у нее дрожали. Тихо. Темно. Никаких признаков жизни. Никогда не забудет Сидрат