Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Из города.

– Дали вам знать?..

– Там узнал-с… в городе…

– Что? Что именно? Говорите, Василий Григорьевич!.. Присутствие Киры Никитичны вас не стесняет, надеюсь?

– Помилуйте, – вскликнул старик, – я знаю, как они ко всей семье нашей благорасположены… Да и ведь ни от кого в скорости скрыть нельзя будет, – примолвил он с громким, вырвавшимся у него вдруг всхлипываньем.

– Что же случилось? – торопил его Троекуров.

– Гриша наш, Гриша…

Он не был в состоянии продолжать…

– Гриша? – повторила Кира, поднимая невольно глаза на Троекурова.

Он понял.

– Попался! – так и вырвалось у него.

Смотритель схватил его обеими руками за локоть, нагнулся к самому его уху и прошептал:

– Да в чем-с! В го-су-дар-ственном преступлении, в распространении возмутительных прокламаций… Господи! – перебил он себя, закрывая глаза дрожавшими ладонями, – представьте себе, что это с отцом его, с братом Пашей, будет… Ведь единственный сын… обожаемый, можно сказать!.. Вот я к вам прямо, Борис Васильевич, как… как к единственному спасителю… Паше-то по крайней мере, брату Павлу Григорьевичу, как бы умягчить этот удар…

И он разрыдался как ребенок.

Троекуров взял его за обе руки и участливо пожал их.

– Вы знаете, что все, что от меня зависит, будет сделано. Но передайте мне подробно, что вам известно обо всем этом? Где Гриша, во-первых?.. Я просил давно Павла Григорьевича послать его ко мне. Я имел еще тогда основание опасаться за него, вследствие одного обстоятельства… Брат ваш обещал, но Гриша не был; все же это время, как вы знаете, я лежал с ногой… a Павел Григорьевич писал мне, что тоже не двигается, подагра. Так мы с ним более месяца не видались… Судя по вашим словам, он еще не знает о том, что случилось?

– С этим вот еду к нему… И ума уж не приложу, как и приступиться будет… – объяснял, разводя руками, совершенно растерянный Василий Григорьевич. – А Гриша пятая уж неделя как с матерью к бабушке уехал, к ее матери то есть, да и застряли они там, так как старушка очень больна была. Оттого и у вас не был. А я с братом прожил в Углах до конца ваканта. Подагра у него действительно разыгралась, вставать не мог, скучал очень… особенно вот без него-то, без сына…

Пятнадцатого числа августа, к открытию учения, я по своей должности должен был в город вернуться. На прошлой неделе это было… и дошло тут до меня, что к нам в город из губернии жандарм приехал, и следствие идет по почтовой конторе: отправлены были чрез нее в разные города экземпляры возмутительных прокламаций, и – что подозревается один молодой человек… Оказалось – Гриша! – вскрикнул старик с новым порывом отчаяния.

– Вы как же узнали?

– Учитель один мой, преданный человек, прослышал как-то, забежал сегодня утром… Я поверить не хотел спервоначала… Сами понимаете: такого отца… героя сын – и на такое дело пойти… против правительства!.. Господи!.. К исправнику нашему кинулся, он человек хороший, молодой, еще студентом его помню. «Ради Бога, говорю, скажите, вот что мне передавали… ошибки нет ли тут какой?..» А он, гляжу, и сам не свой, бледный весь сидит, губы кусает: «Я, говорит, из этой проклятой должности вон прошусь, месяц как уж подал; отчисления еще не вышло, а вот пока, говорит, приходится горчайшее из этой чаши пить… Ваш племянник, говорит, действительно уличается многими свидетельскими показаниями в сдаче на почту писем с этими прокламациями, и я получил предписание вместе с жандармским офицером, присланным по этому делу, произвести обыск в месте его жительства, в усадьбе нашего почтенного Павла Григорьевича, и арестовать его». Я завыл просто, обмер… «Да не может же это быть! – говорю, – юноша благовоспитанный, кроткий…» «Увлечен был, надо думать», – отвечает он мне на это сквозь зубы. – Кем? – хотел спросить, – и вдруг вспомнил: студент тут один по соседству проживал, приезжал к нему, и Гриша ездил… Да вы знаете, Борис Васильевич, – перебил он опять себя, тревожно при этом вскинув глаза на княжну, безмолвно, с широко раскрывшимися веками внимавшую его рассказу.

– Знаю, знаю, – поспешил сказать Троекуров, очевидно не желая останавливаться на этом пункте.

– Вспомнил я тут, – скорбно покачивая седою головой, продолжал смотритель, – что с того самого времени неузнаваем стал наш Гриша… Суждения такие резкие, странные…

Он вздохнул и махнул рукой:

– О наших чистых старых идеалах я уж не говорю-с: выкинуло их давно из окошка с поруганиями и смехом новое поколение. На Белинского сначала молились, вольнолюбивое направление пошло; да, по крайности, искренний, горячий культ искусства чувствовался в человеке!.. А теперь, я вот слежу за журналами, так ведь это куда же ведут! И отпору ни с какой стороны… С дозволения правительства проповедуется! Огулом-с всю эту злополучную молодежь в пропасть толкают… А родным-то, а отцам каково видеть это, понимать и бессильными, безоружными себя чувствовать супротив общего потока!.. Вот-с, какого еще лучше примера, какого руководства нужно для молодого человека, как брат мой Паша! Только гордиться таким отцом, благоговеть пред ним… И ведь любил его всегда мальчик, горячо любил, знаю я!.. И вдруг стоило побыть ему в университете, да явился какой-то проходимец, проповедник всякой злобы и лжи, – так я понимаю, – и вся эта нежность к родителю, доверие, все это летит прахом, сын видимо начинает чуждаться отца, сидит, запершись в своей комнате, таится… Ведь это Паша замечал все. Ничего не говорит, a только взглянет на меня иной раз… Чем же я мог тут пособить? Попробовал я было заговорить с Гришей наедине: «Огорчаешь ты, мол, очень отца своим унынием». Так он меня даже сразу оборвал: «Вы, говорит, известно, дядя, старый романтик, чувствительные слова любите произносить, никакого у меня „уныния“ нету, a просто скучно…» Я, признаюсь вам, после этого даже рад был, что он уехал с матерью, – бабушка очень желала видеть его, – «авось, думаю, проветрится»… А это, как понимаю я теперь, раскаяние мучило его, бедняжку, страх… Ведь за такое его преступление покойный государь – да в ту пору это даже в уме никто бы держать не смел! – приказал бы его на Кавказ солдатом, без выслуги. А нынче и того хуже, пожалуй, – задрожавшим голосом вскрикнул старик, впиваясь глазами в лицо Бориса Васильевича, – судить будут, в Сибирь на каторгу порешат…

– Ну уж и «в Сибирь»! – качнул вверх головой Троекуров. – Вы говорите, что сегодня должен быть произведен обыск в Углах?

– Сегодня.

– Так ведь Гриши же они там не найдут: он, говорите вы, с матерью у бабушки.

– Дома! Они непременно должны были