Красная Поляна навсегда! Прощай, Осакаровка - София Волгина

с другими, как рассказывали сельчане. Нет, придет время – муж вернется. Иначе и не должно быть. Ведь страна, в которой она живет, самая справедливая и, когда выяснится ошибка, Лия обязательно будет освобожден. Утром и вечером она стояла на коленях перед иконой и просила Исуса Христа и Божью Мать помочь в этой беде. Шли дни, прошел год, потом еще год, пошел уже и третий, а известий все не было, как не было их и у сотен других из поселка Юревичи.

Стали поговаривать, что некоторые греки, попавшие в тюрьмы, доносят на тех, кого еще не забрали. Женщины встречались у церкви и горестно качали головами, оглядываясь, перешептывались. Детям строго запрещалось делиться семейными проблемами с уличными друзьями. Люди стали откровенно бояться друг друга. А вдруг уронят неосторожное слово и его донесут «куда нужно». Греки стали бояться не только русских, но и греков. Кто бы мог подумать, что кто-то из них мог бы очернить своих же соплеменников каких – то два года назад?

День за днем жизнь становилась все голоднее и безысходнее. Одна из Лекашевских матерей повесилась: мужа забрали, а детей нечем стало кормить. Уже помешавшись рассудком, она всякий раз выглядывала из дверей: не идет ли кто-то теперь за ней. Один раз она попыталась броситься под машину. Один раз ее снимали с веревки, а в тот последний раз – не успели. Родственников или близких у брошенных шестерых детей на произвол судьбы не было. Председатель поселкового совета Мохериди Михаил Мануйлович доложил в органы и детей покойной сразу же забрали в детдом.

* * *

Старший сын и главный помощник Роконоцы, неожиданно вернулся с кукурузного поля до обеда. Лицо его было смертельно бледным.

– Мама, ты только не бойся, – начал он срывающимся голосом.

– Что случилось, яврум? – Роконоца подбежала к Федору, – почему ты такой бледный?

– Побледнеешь тут! Сегодня ночью Германия, то есть немцы напали на нашу страну.

– Германия? Немцы? И, что теперь? – спросила недоумевающе Роконоца и почувствовала, как волосы на голове становятся дыбом от какого-то панического страха.

Сын закончил словами:

– Это означает, мама, что началась война.

– Война? – Роконоца, крестясь, села на бревно у сарая.

– Да, война! – глаза у сына горячечно блестели. – Но не бойся, мама, может, до нас она не дойдет. Нашу страну никто не победит. Старики говорят, повоюют от силы несколько месяцев и перебьют всех немцев, чтоб неповадно было на чужие земли зариться.

Роконоца, кажется, немного пришла в себя:

– Война? На войне убивают. А, как же на нас это отразится? – спросила она дрожащим голосом. – Тебя на войну не возьмут?

– Нет, мне еще далеко до восемнадцати, кроме того, я же подданный Греции, а не России.

– Ну, Слава Богу, главное, чтоб ты был с нами. – Роконоца обратила глаза к небу и опять перекрестилась, торопливо смахнув непрошеную слезу. – Господи, спаси и сохрани нас всех!

Она прошла в дом. В спальне рухнула на колени перед образами и долго молилась.

Федя ходил к поселковому совету слушать последние известия, громогласно возвещавшиеся из репродуктора, установленного в виде рупора на столбе у просторного двухэтажного дома с двумя колоннами.

В течении лета и осени, всем известный голос Левитана извещал неутешительные новости, что гитлеровцы захватили Одессу, Севастополь, Керчь, Анапу, и вот уже обстреливают Туапсе. Страшно было подумать, что скоро они могут подобраться и к Сочи. Председатель сельсовета Мануйлов сообщил дня два назад, что ему звонили из города, спрашивали, не бомбили ли их. Оказывается, немцы, бомбили горные перевалы. Досталось и Сочи, и Адлеру. Есть жертвы среди населения.

* * *

Пролетел первый год Отечественной войны. Чтобы прокормить себя, вся семья работала с удвоенной силой. Младшему Ванечке было два с половиной, когда осенней ночью загремела дверь и ввалились уполномоченные заявить, что у семьи Христопуло только двадцать четыре часа, чтоб всем подготовиться к высылке. Прослушав приказ, Роконоца почувствовала, как что-то опустилось внизу живота, похолодели ноги. Собственно, она не знала чужого для нее русского языка, но по Фединому лицу поняла: грядет что-то страшное. Спина мгновенно стала чужой. Она ее не чувствовала. В висках стучало: «Что, что же делать? Как быть?»

На немой вопрос матери, Федор, виновато опустив голову, отвернулся:

– Мама, нас, греков, всех высылают, нам надо быстро собраться за день и ночь, – произнес он хрипло.

Роконоца всполошилась:

– Как высылают? Почему? Куда высылают?

Федор старался не смотреть в испуганные глаза матери. Отворачиваясь, отвечал:

– Высылают из Юревичей„.Не знаю куда…

– Прямо сейчас, ночью с детьми?

Роконоца ничего не соображала, не успела даже почувствовать, как подкосились ноги. Она рухнула на стул, который, к счастью, оказался рядом. Упасть не дал подскочивший сын. Роконоца быстро пришла в себя.

– Мама, нас высылают и нам надо собраться за день и ночь.

– Почему, сынок? – голос у Роконоцы срывался. Увидела, как сын побледнел, жалея ее. Роконоца взяла себя в руки.

– Только нас забирают? Наверное, как в тридцать девятом и других тоже, сынок?

– Не знаю.

Один из уполномоченных что-то сказал, обращаясь к Феде.

– Мама, он сказал, что можно с собой на человека взять по сто килограммов, но не больше пол тонны на всю семью.

– Те му, – подняла к небу глаза Роконоца, обращаясь к Богу, – кто же понесет эти полтонны?

– Скорей мама. Я побегу к дяде Михаилу и тете Кице. Харитон пусть собирает и зимнюю одежду, а ты посуду, еду, а Кики все остальное.

Разбудили Харитона и Ирини.

Первые полчаса Роконоца металась по комнатам, натыкаясь на стулья, детей, мебель. Останавливалась среди комнаты, сжимала виски, в которых дробно выстукивало: «Что делать?», лихорадочно обдумывала, что надо будет взять с собой из еды и одежды на всю семью. Голову так стянуло, что казалось вот-вот кожа лопнет. Прислушиваясь к лаю множества собак, стоя перед иконами, Роконоца просила: «О Теос ке Панаия, разве можно все предусмотреть. У меня малые дети, как они перенесут дальнюю дорогу? Воитья ме о Христос ке Панаия. Прошу вас помогите нам, чтобы ничего страшного с нами не случилось. Пусть муж мой, Илья, найдет нас, когда вернется».

По лицу текли слезы, хотелось криком кричать и выть, но Роконоца не позволяла себе даже всхлипывать, не хотела, чтоб дети видели ее такой.

Вернулся Федя, принес в мешке пол туши свиньи.

– Дядь Миша зарезал свинью, велел жарить мясо, готовить так, чтоб надолго хватило в дорогу. Роконоца все бросила на детей, а сама принялась за жарку мяса.

Кики раскладывала его в глиняные кувшины и кастрюли. Сверху крышки накрывала разрезанной со