Сектант - Михаил Борисович Земсков

совпадение?» – Недоумевал я, проснувшись. Во сне она ничего не просила, и даже не разговаривала со мной. Просто плакала, и я не знал, что вызвало ее слезы… Не понимал, сочувствую я ей или нет…

Потом я не мог заснуть. Ворочался, считал до ста, до пятисот… Открыл глаза. В комнате было темно. Все спали. Айгуль лежала на расстоянии двух метров от меня. Приглядеться, можно было различить черты ее лица, правильные и изящные. На соседнем с ней матрасе спал Сергей. Навязчивая мысль овладела мной… Я тихо поднялся на четвереньки и подполз к Айгуль.

Одна моя прежняя любовница обожала будить меня нежным и глубоким поцелуем. Начало сексуальных игр во сне, а потом в странном состоянии между сном и явью – между свободной фантазией сновидения и пробивающейся физическими ощущениями реальностью – было невероятно ярким и чувственным. Сонные поцелуи обычно переходили в необыкновенную любовную игру. Почему бы не попробовать сейчас то же самое с этой красивой и сексуальной девушкой?

Я наклонился к Айгуль и замер в нескольких сантиметрах от нежной кожи спокойного умиротворенного лица. Ровное и чистое дыхание невинного младенца. Тихий мир сна… Я разглядывал ее черты. Гладкий высокий лоб, обрамленный вьющимися темными волосами. Почти сошедшиеся на переносице брови, взлетающие резко вверх и в стороны, и плавно спускающиеся потом полукругом к вискам. Небольшой прямой нос с тонкими изящными изгибами ноздрей. Длинные ресницы под холмиками закрытых век. Слегка выдающиеся скулы, узкий подбородок и небольшой рот с чуть презрительным изгибом губ (даже сейчас, во сне), выглядящим в то же время очень чувственно.

«Вдруг она начнет сопротивляться? Испугается, возмутится, поднимет шум и всех разбудит?» – Мелькнула мысль, – «Да и сама может вцепиться в волосы или в горло… Девчонка, судя по всему, строптивая».

Я продолжал смотреть на нее и не предпринимал никаких действий. Могла ли она почувствовать мой взгляд? «Надо или действовать, или возвращаться на свое место». Холодок прошел по телу, за ним – мелкая дрожь. Я наклонился к ее губам, но остановился. Меня знобило все сильнее. Вместо того, чтобы поцеловать, я понюхал ее щеку, волосы. Озноб то уменьшался, то усиливался, и, в такт ему, волны дрожи проходили по телу. Впитав в себя аромат ее лба, кудрей, я отполз на свое место. Свернулся калачиком под развернутым спальником. Дрожь уменьшилась, а затем и вовсе сошла на нет. Я неожиданно быстро заснул.

Следующим утром мы наскоро позавтракали и отправились в путь.

Малдыбай перекинул через плечо старый карабин и сел на коня. За ним пристроились две лошади с навьюченными рюкзаками и прочим скарбом. Замкнула процессию наша «экспедиция» из шести человек.

Проплутав по поселковым переулкам, мы вышли в степь и оказались на тропе, ведущей в сторону далеких, еле видных в утренней дымке, гор. Степь снова поражала своей бескрайностью и пустынностью. Я думал о том, как наши фигуры вскоре затеряются в ее бесконечном пространстве. Похоже, что такое чувство охватило не меня одного.

– Тащусь от этого чувства в степи, – проговорила Айгуль, – когда понимаешь, что здесь все по-настоящему. Один на один с природой, с ее добром и ее злом. Когда начинаешь ощущать, что от тебя и твоих поступков реально зависит твоя жизнь. Офигенное чувство. У нас в институте однажды двое пацанов пошли в поход по степи и не вернулись. Даже тела не смогли найти.

– П-пугалочки начались, – усмехнулся Сергей.

– Нет. В самом деле – мне нравится это ощущение, – задумчиво ответила Айгуль.

Наш караван постепенно растянулся. Я – словно невзначай – переместился ближе к Айгуль.

– Тебе не будет потом стыдно перед дядей? – Спросил ее негромко.

– За что? – Она удивленно посмотрела на меня.

– Как «за что?» Наобещали орден Ленина, а потом заберем клад, и оставим его ни с чем…

– С чего ты взял? Если Давид что-то пообещал – значит, обязательно выполнит.

– Деньги и барашки – ладно… Но орден? Что он, на самом деле отправит прошение президенту о приставлении Малдыбая-ака к награде? – Усмехнулся я.

– Зачем? Трудно сейчас, что ли, орден Ленина достать? Или какой-нибудь еще? Давид же не сказал, что лично президент будет вручать…

– Да, действительно, – пожал я плечами.

– Главное – все будут счастливы. А Малдыбай-ака, возможно, больше всех, – добавила Айгуль.

Перед моими глазами почему-то опять всплыли яркие картинки сна с плачущей мамой.

Это случилось через неделю после того, как мама купила свою первую машину – «девятку». Мне только исполнилось девятнадцать. Мы с мамой возвращались со дня рождения ее подруги, где шампанское лилось рекой – кто-то подарил имениннице целый ящик игристого, которое сразу же пошло в ход… Прощаясь в прихожей с друзьями, мама непрестанно со всеми обнималась и целовалась, оставляя на щеках, шеях, платьях и пиджаках следы ярко-красной помады. Я в тот вечер почти не пил, и поэтому сел за руль. Мама с блестящими глазами, с сияющей улыбкой на лице села на пассажирское место рядом. Мы ехали по пустынным улицам. Она что-то радостно говорила, смеялась, оживленно жестикулировала. Девушка в голубом старомодном платье и с белой кожаной сумочкой в руке появилась на дороге неожиданно – из-за микроавтобуса, стоявшего у обочины. Я не запомнил ни удар, ни девушку, ни ее падение; только летящую вперед в сторону белую сумочку.

– Ванюша, Ванюша! – Мама схватилась за руль. Я нажал на тормоза, но девушка уже осталась где-то позади.

– Ванюша, не останавливайся! Не останавливайся! – Еще громче, в слезах, закричала мама и положила мне руку на плечо. – Езжай вперед! Вперед, домой, не останавливайся!

Находясь в трансе и ничего не соображая, я хотел одного – остановить мамину истерику. Поэтому нажал на педаль акселератора. Ключевым словом в ее истошных криках оказалось «домой». Мои эмоции и чувства отключились, осталось одно стремление – домой. Я добавил газу и понесся по знакомым улицам еще быстрее, чем до наезда на девушку.

Остаток того вечера я помню плохо – только какие-то обрывки. Мамино ледяное спокойствие. Две стопки коньяка, которые мы вместе выпили. Ее слова «мы больше никогда не говорим об этом», произнесенные с убийственно серьезной, замогильной интонацией, которой я не мог возразить. Той ночью в моей груди поселился твердый угловатый комок.

Следующим утром начинался обычный день; ошеломляюще обычный. В окно светило солнце, на улице люди спешили по своим делам. Мама, как всегда, собиралась на работу. Если бы не комок в моей груди, можно было сказать, что ничего не произошло.

– Машину сделают на следующей неделе, – сообщила вечером мама. Вопрос был закрыт.

Через день, в субботу, мама необычно рано проснулась. Занималась какими-то домашними делами, потом вошла ко мне в комнату:

– Пойдем в церковь.

Мы с мамой оба были неверующими и некрещеными. До того дня я ни разу не был в церкви.

– Пойдем, – кивнул я.

Когда мы вошли в храм, там заканчивалась служба. Бабушки часто крестились. Мама пошла вдоль стен, разглядывая иконы. Она зашла за колонну, и я потерял ее из вида. Некоторое время я растерянно стоял у входа, потом прошел ближе к центру, два раза перекрестился вместе со всеми. Вдруг на стене слева от себя увидел крупное изображение Иисуса Христа на нежно-голубом фоне. Я смотрел на него как на свое отражение в зеркале – настолько черты его лица были похожи на мои, а взгляд проникал в самую глубину души. Такой проникновенный взгляд можно встретить только когда стоишь перед зеркалом и смотришь сам себе в глаза. Я смотрел на Иисуса, узнавая в нем себя и почему-то радуясь этому узнаванию.

Ко мне подошла мама и тихо сказала:

– Молись.

– О чем? – Спросил я.

– Сама не знаю… – Ответила она досадливо, – молись обо всем… – В ее глазах стояли слезы. Она отвернулась и отошла от меня. Подойдя к иконе Божьей Матери, перекрестилась перед ней.

Я снова посмотрел на Иисуса Христа на стене, потом направился вдоль стены, рассматривая иконы. Изображения святых и Иисуса Христа на иконах не впечатляли меня так, как изображение Иисуса на стене. Они были более самодостаточными и безликими, словно обращенными больше вглубь себя, чем к созерцающему их человеку.

Я вышел из церкви. Думал, что мама спросит меня, помолился ли я, но она