Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— Мы с честью выполнили свое слово. Весенняя посевкампания показала нам, что наш коллектив сплочен, дисциплинирован и трезво отдает себе отчет в том, какое колоссальное значение имеет дело соцсоревнования.

Рабочие слушали внимательно, исподтишка оглядываясь на соседей, будто хотели убедиться воочию, так ли они, рабочие, хороши и сознательны, как о них говорят с трибуны. Когда Силин кончил, повисло минутное молчание и голос Белогурова прозвучал громко, отдался в углах:

— Мне слово!

Он протискался между узких скамеек, кое-кого столкнул задом в сторону, встал около сцены — широкий, упитанный — и весело оглядел зал.

— Все это хорошо, товарищи. Мы сознаем, что назначение свое выполнили. Все работали на совесть. Но только не надо упускать одного существенного момента. Товарищ Силин тут ни словом не коснулся той силы, которая давала нам толчок и направление. Я говорю о нашей администрации, о товарище Василии Андреевиче, уважаемом Стручкове, и об агрономе Короткове.

Последние слова он произнес с запалом, побледнел даже и приподнялся на цыпочках. Потом сразу рубнул рукой и оглушил зал грохотом своего необъятного голоса:

— И, дорогие товарищи, я говорю факт! Мы, рабочие, сплоченно шли на дело соревнования. Но кто-то всю нашу работу организовал, подготовил, кто-то не спал, когда мы отдыхали. Верно? Я предлагаю, во-первых, отметить, что наша администрация была на высоте, твердо спаялась с рабочими, и, далее, мое другое предложение: товарища Короткова…

Лазутин неистово застучал о графин карандашом:

— Прошу говорить по докладу! О Короткове у нас еще разговор будет!

Белогуров оглянулся на Степчика, расправил пальцем воротник рубашки и сказал спокойнее:

— Ну хорошо. Я кончил. Только прошу перед «разным» дать мне слово. У меня есть новость, и я хочу…

— Тогда будет видно. — Лазутин удовлетворенно разгладил усы, обратился к собранию, предлагая высказываться.

Речи рабочих были коротки и сбивчивы. Многословные в своих вечерних беседах, здесь они тяжело подбирали слова, в потугах высказаться коротко и по всей форме. И у них получалась путаная вязь из «по всему существу», «если взять во всем масштабе» — тех выражений, в которых они видят проявление той формы, которая их пугала и связывала.

Наконец встал Бодров, откашлялся и натужливо крикнул:

— Товарищи! То, что было, то прошло. А если мы сознаем в себе, что соревнование нас объединило, скрепило наши силы, то надо еще раз нажать. Не за горами уборочное время. Рожь уж вот-вот и под косу. Предлагаю не ослаблять нажима, сказать себе: раз взялся, то доводи до конца. Объявим соревнование еще раз и покажем, что мы в точности исполняем дисциплину и можем работать с прежней продуктивностью.

Ему хлопали долго и дружно. В зале стал шум, говорили все сразу, и теперь речи рабочих получили свою гибкость и ясность.

— Валяй! Пиши!

— А уж мы поднадавим!

После говорил Стручков. Он по-обычному рубил слова, и лицо его казалось каменным, глаза горели сухим огнем. Маленький, гибкий, он среди склонившихся голов слушателей вдруг вырос, и Коротков, глядя на него, чувствовал, какая масса организующей воли в этом человеке и как он умело покоряет слушателей. Он не льстил им, он говорил о промахах, об отдельных случаях разгильдяйства, о неумении беречь время и советское имущество, в его словах была правда, и, высказанная с открытой прямотой, она не вызывала протеста.

Коротков понимал, что сегодня ему придется принять на себя удар со стороны Силина и своих недоброжелателей. По взглядам Дерябина, Лягина он уловил, что они об этом тоже знают и со своей стороны сделают все возможное, чтоб его принизить в глазах рабочих.

И когда наконец Лазутин, порывшись в бумагах, сказал: «Товарищи, бюро ячейки решило поставить на широкое обсуждение некоторые ненормальные действия со стороны нашего специалиста, именно товарища Короткова…» — все взгляды перекрестились на лице Короткова. Он почувствовал, как пол под ним ухнул вниз, он полетел в глубокую яму, и у него странно опустела грудь.

Белогуров наклонился к его уху и сказал шепотом, издалека будто, еле слышно:

— Пусть поговорят… Ты не робей. Надо их прощупать…

Степчик, поблескивая глазами, говорил, сдерживая на лице выражение строгости и ответственности за сказанное:

— В последнее время среди рабочих имели место нарекания на его действия. Партактив счел своей обязанностью обсудить этот вопрос, и то, что он усмотрел, является симптомами нездоровой атмосферы. Мы специалистов ценим по их подходу к нашей рабочей психологии и к нашему делу. Если же они начинают уклоняться в нежелательную для нас сторону, мы находим нужным их одернуть, призвать к порядку. Что мы видим со стороны товарища Короткова? Нежелание считаться с рабочей частью, уклонение от производственных совещаний, проявление бюрократизма, нежелание подчинить свою работу плановым начертаниям бюро, и, наконец, самое возмутительное пришлось наблюдать за последнее время. В разгар работ он, ни с кем не считаясь, на целый рабочий день оторвал машинную тяговую силу на обработку чужих полей. Это сделано было без всякого согласования с рабочкомом, с партруководителями. Товарищ Коротков, надо считать, думает, что он старый управляющий имением, но он ошибается!

Степчик ударил кулаком о стол и победно обвел взглядом зал. Голос его потерял строгую беспристрастность, звенел скрытой обидой и проснувшейся решимостью довести дело до конца.

— Ошибается! Рабочий класс не для того создал советские хозяйства, чтобы быть в них пешками и позволять спецам вертеть направо-налево. Надо, товарищ дорогой, помнить это и считаться с нашими требованиями! Надо считаться!

Лягин, не поднимая головы, крикнул:

— Девок катать на советских лошадях тоже не фасон!

Лазутин передохнул и смахнул со лба пот.

— Надо ударить по рукам! Эти отрыжки старого режима нам не надобны. На двенадцатом году революции мы…

Коротков все ниже клонил голову. Ему казалось, что говорят о нем уже давно, слова тяжелыми шлепками ложатся на его голову, наливают ее усталью и тупым безразличием. Только выкрик Лягина задел за живое. Он заскрипел зубами, но не смог встать и ответить. Он выглядывал исподлобья, окидывал сомкнувшиеся спины сидящих впереди и чувствовал, что сейчас все эти недавно еще понятные простые рабочие настроены к нему враждебно, смотрят на него издалека холодными, безучастными глазами.

Стручков начал тихо, и Коротков даже не расслышал его первых слов. Он, вернее, почувствовал их всем телом, как дуновение теплого, пахучего ветра, как мелькнувший в ночи просвет. И Белогуров толкнул его в бок.

— Теперь держись, шапка! Он им напоет!

— Кто говорит, что Коротков не считается с рабочей частью? И кто, по-вашему, я? Хозяин,