Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— Ей-богу ж, вы хотите освежиться, Наташа. Ну, я понимаю по себе. Жара, пыль и…

— Пойдемте лучше к вам, там сообразим.

Коротков покорно прошел за ней, мимо озадаченной Ксюши, под косыми взглядами речистых баб, под неслышными шутками каменщиков. Наташа опять была в белом полотняном платье, в носках, сверх которых розово сверкали загорелые, крепкие икры, и в шарфе, накинутом через плечо, — водянисто-зеленом, с красными цветами. Коротков не спускал с нее глаз, и ему только сейчас, под ногами Наташи, стало заметно, что около дворца много навоза, палок и грязи. Он шел, сжимал кулаки и проклинал сторожа.

В комнате Наташа помутнела, зато сама комната, заглохшая без него, с разбросанными, будто забавлявшимися в его отсутствие вещами, показалась полной, звучной и удобной.

Коротков подвинул Наташе кресло, предварительно схватив с него заношенные носки. Она села, обвела углы взглядом и чуть заметно улыбалась.

— Живете вы нельзя сказать чтобы удобно.

И замолчала, глядя в лицо Короткову, не спускающему с нее глаз. Он дотронулся до ее руки и попросил:

— Ну, говорите еще!

Она смутилась, начала поправлять шарф.

— О чем же говорить мне?

— Ну, о себе, обо мне, об этой скверной и грязной комнате, о черте лысом, наконец! Я так рад вам, что не найду слов, хочу слушать ваш голос.

Она еще раз глянула на него, глаза ее сделались большими-большими, и в них, как в темном зеркале, сверкнули тонкие блестки заглянувшего из глубины света. И предательская бровь легла ниже, утемнила взгляд.

— Вот не обрились вы еще! — Наташа засмеялась, приподнимаясь с кресла. — Воды мне дайте, и больше никаких угощений чтоб не было. Я скоро пойду. Мне еще четыре километра шагать.

Вечерние часы — всегда ленивые, растянутые сбором на ночь, ревом скотины, длинными разговорами — пролетели за один миг, и когда Коротков наконец вышел за Наташей на улицу, садилось солнце, в парке забродили сумерки, и грачи кричали, как перед сном, — глухо и воркотно.

Кто знает, откуда приходит ночь и кто может найти в завали скупого человеческого языка такие слова, чтобы сразу рассказать о том, как летние ночи богаты красками тухнущих облаков, придвинувшихся и сомкнувшихся в лиловый круг далей с одинокими огоньками засыпающих деревень, богаты звуками, в которых и сон, и явь, и чужая тоска, и стихающая радость, — кто?

Коротков шел рядом с Наташей, в нем бились тысячи слов, но, готовые соскочить с языка, они вдруг поражали его своим убожеством, были совсем, совсем не нужны.

Наташа завернула плечи шарфом, шла споро, неслышно скользила по ласковой мягкости большака и говорила тихо и по-ночному проникновенно:

— Конечно, в жизни много суеты, много мусора и огорчений. Какую работу ни возьми, везде свои профессиональные неприятности. Не умеем мы глядеть на себя со стороны. Знаете, я до чего додумалась недавно? Только не смейтесь! — Она доверчиво коснулась его руки холодными пальцами. — Если чаще думать о том, что представляешь ты со своей работой для посторонних, ставить эту работу в цепь всей жизни, то, ей-богу, легче делается, со всякой работой справляешься скоро и не устаешь. Например, почему мужики всегда злы, недовольны, хмуры? Я нашла причину. Во-первых, конечно, их задергала нужда. Но главное, это — неуменье видеть за своей избой настоящую, большую жизнь. Они живут только тем, что в данную минуту их тревожит: поломанная соха, подгнивающий угол избы, плохой ужин. Вы меня понимаете? А если б они взяли всю свою жизнь целиком, то мелочи рассосались бы, и осталось нечто большее, чистое, ради чего стоит жить.

— Это романтика, дорогая.

Коротков с силой сжал пальцы Наташи, оступился и чуть было не отдавил ей ног. Наташа отняла свою руку и тем же мечтательным, чего за ней никогда не замечал Коротков, тоном отозвалась:

— А разве романтика вредна? Да и что такое романтика? Это просто уменье расценивать себя, свою работу и свои планы с большой высоты. Нет, вы послушайте, Коротков. Ну что красивого в том, что сейчас ночь, мы идем большаком… — Она оглянулась вокруг, смолкла и смущенно улыбнулась. — Хотя это на самом деле хорошо, правда?

Она глядела на угасающую полосу заката, на черные поля, обрезавшие четкой линией зеленеющее небо, на черные облака, пролегшие над закатной светлотой, — в них мерещились невиданные берега, розовые воды, — ее голова была совсем близко от груди Короткова, он приложился щекой к ее волосам — и закружилась под ним земля, повалилась куда-то на сторону. Он не сдержался, взял голову Наташи, повернул лицом к себе и поцеловал в губы.

Она отвела его руки и отстранилась.

— Не надо. Зачем это?

Коротков на одно мгновение почувствовал всю неловкость своего поступка, его холодной струей охватил стыд, но сейчас же откуда-то со стороны вихрем ворвались огненные слова оправдания: если б Наташа обиделась, то она не касалась бы его руки, у нее был бы совсем другой тон, она бы… Коротков вдруг пережил волнующую радость первого прикосновения встречной любви, он решительно взял Наташу за плечи и заглянул ей в глаза.

— Затем, что я люблю тебя, Наташа.

Наташа передернула плечами, опустила голову и сказала тихо, едва слышно:

— Не очень ли скоро?

Потом она пошла быстрее, распустив за спиной конец шарфа, словно хотела убежать от Короткова, от самой себя.

Дорога упала в дубраву. С низины потянуло слежавшимся дневным теплом, обнявшим лицо, плечи.

На мосту, занывшем под ногами глухо и ворчливо, Наташа вдруг засмеялась.

— А я не докончила своей мысли. Вы… — она поглядела в мутное лицо спутника. — Вы меня слушаете? Я поняла смысл искусства. Чудно, правда? Например литература. Она берет жизнь во всей ее многоликости — серую, обыденную, нудную. И потом, рассказывая о ней, делает эту жизнь красивой. И даже, если описать нашу жизнь, мы сами не узнаем себя и будем удивляться, какую красивую жизнь мы прожили.

— Это верно!

Бодрость Наташи передалась Короткову. Он, напуганный странным ответом на его поцелуй, почти вдруг услышал в словах Наташи то, что она не хотела выразить в словах: она счастлива, ее радует его поцелуй, она его также любит. Милая, чудесная Наташа!

Коротков взял ее за руку и сказал, с силой сжав пальцы:

— Я так же думаю, когда касаюсь в мыслях себя и моей земли. Да, моей! Я — крупинка, я пыль, но она, эта огромная, чудесная земля, моя, ибо я попираю ее, я приказываю ей родить нужный мне хлеб, я…

— Это романтика, дорогой мой! — Наташа задорно усмехнулась и глубже просунула руку под локоть Короткова. — Что, попались?