Теорема тишины - Александр Дэшли

— Погано она поет, — сказал Ланцелот. — Это и без тебя ясно. Так как-то нехорошо на душе делается, аж тошнит. Но главная-то поганость, она в песне…

— Что бы ты понимал в песнях, — пробормотала Лидия. Она неудобно протянула руку через гриф за стаканом с вином.

— Что за песня такая! — продолжал Ланцелот. — У нас знаешь какая у рыцарей примета: работенка и так не бог весть что, сплошные убытки, да только пока про тебя не поют песен всякие чувствительные барышни на таких вот паршивых праздниках — это куда ни шло. А вот если сложили песню — значит, пиши пропало…

Ланцелот тоже отпил вина и сделал это с таким лихим актерским жестом, что вдруг стало ясно, что он совершенно пьян.

— Все, значит, ждут не дождутся, когда ты уже в ящик сыграешь. Красивое всякое про тебя сочиняют заранее. Вереск там, туда-сюда. Как хошь выкручивайся, от чудищ их спасай, а все равно хлебом не корми — дай только песню про тебя наклепать и распевать потом где и кому попало с этими их балалайками — трынь, трынь, трынь — тьфу! Потому как не любит тебя никто, а им что же? — тоже совестно…

Ланцелот повернулся ко мне и беспомощно посмотрел мне в глаза, а потом со стуком поставил свой захватанный мутный стакан на желтую клеенку и говорит:

— Терпеть ненавижу такие песни. И баста.

Клеенка была вся вымазана в золе, налетевшей из костра, и мы с Лидией заметили это одновременно. Она сходила в дом за тряпкой и принялась сосредоточенно вытирать со стола, приподнимая тарелки. Дом за деревьями был наполнен мягким свечением; оно окрашивало сухие побеги плюща в апельсинно-рыжий цвет, а наружная темнота — почти в черный. На дом хотелось смотреть бесконечно, подставлять ему щеку, как последнему осеннему лучу. Стаканы с вином стали ледяными, и Ланцелот, делая очередной глоток, каждый раз лихорадочно и громко стукал краем стакана о зубы, а меня это раздражало. Лидия вытирала со стола и спокойно говорила:

— Всегда так удивительно, как это мы не боимся устраивать вот такие вечера. Чистить картошку, жарить картошку, резать лук и плакать от лука. Говорить всякое, вот как ты, и слушать. Как вы не боитесь, потому что я-то боюсь больше всего на свете. Чем больше доверяешься всему этому, тем легче тебя обмануть. Хочешь пригласить друга в гости на пирожки с картошкой, потому что, например, весь день идет дождь, а в дождь ведь полагается что-нибудь печь. И тебе это совсем не тяжело, и из остатков муки ты еще умудряешься сделать булочки с корицей. Такие маленькие, сладкие, знаете, со сливочным маслом. А потом еще отключают электричество, а тебе ничего, не страшно. Ты зажигаешь свечку и думаешь, что из-за этой свечки похож на человека с картины эпохи Возрождения. Ты ведь знаешь, что через полчаса электричество починят. А без муки и без яиц весь дождь точно пойдет насмарку! Тебе нужно, чтобы в кастрюлях под полотенцами тесто вздымалось пострашней, понеотвратимей, тогда теплынь прохватит до самых кончиков пальцев — тебе ведь только того и надо. А друг отправляется к тебе и, конечно, цветов по дороге нарвет мокрых из-под дождя, пахучих, но у самого твоего дома непременно с ним что-нибудь случится. Не обязательно, чтобы совсем жуткое. Можно просто ногу подвернуть — тебе и того хватит. От мелочей до большого тебя не будет отпускать это чувство: заведешь себе какого-нибудь зверька, кошку, собаку, попугая, а он потеряется, или заболеет, или потом еще умрет, например, или на него кто-нибудь наступит в темноте, — что ты тогда будешь делать? Или купишь вкусную колбасу для бабушки или для дедушки, будете есть бутерброды и радоваться, а через пару дней та же колбаса пойдет на поминки, и все будут с этой самой колбасой есть переслащенные похоронные блины. И никогда нельзя прекратить об этом думать.

Анни слушала монолог разгорячившейся Лидии очень внимательно.

— Как же быть? — спросила она.

— Это все время, — Лидия приняла несказанно хладнокровный и даже немного снисходительный вид, как будто мы безнадежно проигрывали ей в загадки. — Пока ты маленький, можно просто от него уйти на своих двоих, пара шагов — и отпустило, а потом приходится бегать. А потом ты взрослый, и у тебя есть деньги на всякие там билеты, и ты начинаешь с пригородных автобусов, а заканчиваешь самолетами. Некоторые даже — ракетами. Да только все равно ничего из этого не выходит. У меня-то точно. А вот вы совсем другие. Вам почему-то не страшно. Никому на свете не страшно так, как мне.

— Это потому, что никто на свете не выпил столько, сколько ты сегодня вечером, — вмешался Ланцелот. — Ты выпивоха та еще, вот у тебя крыша и едет от самонадеянности. Прекрати лучше мельтешить, сядь на место и спой еще какую-нибудь занудень, тебе и полегчает.

— Какой-то у нас не особенно веселый получается вечер, — вдруг заметил Профессор. — Вы бы еще спиритический сеанс устроили.

— У меня был знакомый, — говорит Анни.

— Черт знает что, еще одна идиотская история! — вскричал Ланцелот; в эту минуту свет попал ему в глаза, и я впервые заметил, что они у него голубые. — Да на вас на всех без слез взглянуть нельзя! Такие хлюпики, а туда же — лезете веселиться…

— Да погоди ты, это смешная история, — перебила его Анни, легонько махнув на него своей маленькой рукой. — Так вот, у меня был знакомый, который однажды захотел построить дом. Сначала он, как водится, решил сделать чертеж и достал для этого свою старую тетрадку по математике. Ну, чтобы в клеточку была бумага. И чертил он свои этажи, чертил, как поля для морского боя, и из-за этого так увлекся, что случайно сделал две стороны дома на одну клеточку короче, чем собирался, а сам не заметил. Молодой был. Так и думал, что там по клеточкам будет все как он задумывал, и пересчитывать даже не стал. Так и строил. А когда построил и стал мебель расставлять, оказалось, что она не лезет — ни письменный стол, ни книжный шкаф. Сами понимаете, волей-неволей откажешься от того, что менее необходимо. А что нужнее, книжный шкаф или холодильник? Одним словом, вся жизнь у него вместе с домом