Над зыбкой - Виктор Фёдорович Потанин

любил и люблю? Хочу представить ее лицо и никак не могу. Вижу глаза только, потом отдельно — волосы, отдельно — голос, особенно слышу голос, а потом все пропадает, и опять нет ничего. Зато рядом стоит голос Марьи Степановны.

— Главна испытка — как пытка. Он в больницу опять приехал, да в воскресенье, врачей-то никого. Запустила в палату нянечка, сама вышла за дверь. Анисья Михайловна как к нему обернулась, да засмеялась нехорошо: «Все уж вы надоели. И ты надоел, Петенька, не сердись. Привези-ко давай детей. Хоть бы Олюшку…». Он повесил голову, и на той же ноге — домой. Легко сказать — привези. Олюшка-то давно песочком в бору засыпана, а на могиле уж осення травка. Вот тут и задача через число… Он приехал домой, да сел на лавку, потом встал — и в магазин. Купил этих, как их, — ты скажи, дак и я скажу. Аха — духов в палочке, да на другой день и повез. Говорит, это тебе послали мать с Олюшкой, а сами пошли по грузди, по последни, а то уж заморозки, скоро отойдут, а кадушка стоит недосолена. Она захохотала — грузди отошли давно, как же вы? Где раньше были. Вроде поверила или так. Только спросила потом — поди, все простуда у дочки? А он опять не растерялся: давно захватили простуду, надрали веток сосновых, трехгодовалых, да набучили в кипятке, а потом Олюшку — в корыто, с ногами. Потом маслом напоили, как велела… И опять поверила, да, поди, притворилась. Когда надо, мы ведь, бабы, притворямся. С тем Анисью Михайловну — и домой. Сынок подъехал на другой день на машине. Врачи вышли, я уж знаю, про чё думают.

Марья Степановна вздохнула устало, опять, вижу, набухли глаза. Я подошел к окну. Снег еще падал и повисал на сучьях, как вата. Деревья не шевелились. Светили на столбах лампочки. Деревья в этом свете блестели от снега, тронь за нижний сучок — и упадет на тебя вся вата. А мне помнится, опять помнится.

…В тот далекий год я прятался под деревья от бабушки. Был такой же снег, такой же вечер, и она меня кричит, ищет. А что искать, весь садик-то — кругляшок: три тополя да две акации. Но бабушка ищет, а я прячусь, смешно мне, жарко от волнения, а она ищет — и вот идет ко мне, протянула руку, горят глаза, а я как стукнул по сучку — весь снег на бабушку. Но все равно поймала меня, сграбастала, хохочем вместе — неизвестно, кто маленький. А поздно ночью пьем чай и спим рядом, и во сне я опять в снегу, кричу и смеюсь. Она будит меня, поит от жару смородиной. Опять засыпаю, она шепчет: «Расти, дитятко. Как-то поживется…».

— Давай к столу. Што-то мне жутковато, — отрывает меня от окна хозяйка.

— Успокойтесь, Марья Степановна.

— Ты меня не успокаивай, лучше посиди рядком… Доскажу — будет легче.

И я сажусь с ней опять за стол, и почему-то так грустно — будто приговоренный.

— Ну вот, хорошо. Это Петра Ивановича место. А сейчас ты сиди, раз мужик… Ну, значит, подвез ее к самой ограде, открыл кабинку. Она спустила костыли тихохонько, сама спустилась. А к ней — сыновья: «Мама! Мама!». А мой сынок поберестенел. Я на внучат цикнула: вот, говорю, достану суконный ножик, ну-ко домой. Но куда! Они за нее сохватались: «Мама! Мама!». Отпустили, правда. Она сразу: «Где Олюшка?». Мнутся ребята. И тогда сказала тихонько, будто по глазам нашим чиркнула ножичком: «А я знаю где». Глядим — у нее голова повалилась назад, да назад, да стук об кабину. Сынок сохватал ее: «Што с тобой, што с тобой?». Воду льем на лицо, не разжимат зубы. Вот они каковы, деточки… У тебя неуж нет?

— Да нет же! Сколько раз говорить.

— И без жены бывают. Неуж обходил кажну бабу?

— Может, они обходили, — я усмехнулся, а в душе пообиделся, зачем в рот полезла с оглоблей.

— Может, и они… — спокойно сказала Марья Степановна и согласно кивнула. — А я вот с малых лет замужем. Сперва жалела себя — ростиком маленькая, это потом уж сделались подлиннее кости. А совсем маленьку дразнил меня тятя — жихорько. Говорят, лежу это в зыбке, он встанет надо мной и насказыват, насказыват, а самому не ложилось. Умер в чахотке. Да и меня рано замуж выдали, потому што нехватки да недостатки, да нече ись. А на мужа — не покривлю. Он — рыбак был, ну, заготовитель. Мы с ним все леточко-залеточко жили ни островочке, посреди всей воды. Утром сети поставим, и купамся, купамся, тут у меня и стирка, и обед приготовлю, аха. Кака-никака — а помощь. Чё не так — он подучит, да ведь не ссорились. А што ссориться. Бывало, пошумлю на пьяного, а он обернется на меня — ты не выркай, не выркай. Вот и вся ругань. Поругамся так — и опять ловим рыбку. А он ездит в город, сдает. Хорошо было. Вон Петро Иванович тоже не ссорятся. Только тогда поссорились.

— Как поссорились?

— Не то слово. Она от воды-то пришла в себя. А Петро Иванович поберестенел. Хоть в гроб клади — не отмочишь. А она его заметила, да как костыли подымет, да на мужа: «Ах ты, ремок кудрявый! Ты зачем это скрыл?!». Внучатами побожусь, так и сказала — «ремок». А еще, думаю, учительница, а како слово нашла. Но што делать, раз не стерпела. А сынок-то, сынок-то увиватся перед ней — виноваты, мол, виноваты, хоть режь на куски. Она у нас и опять обмерла, аха… Ну како теперь здоровье. Курорты да курорты. То на ближни ездила, нонче уж к морю повезла себя. Вчера телеграмму получили — выходите к моему поезду. Сынок — сразу на станцию. Видно, вернутся с часу на час… Отдохнет, поди, до воскресенья, да опять в школу. Тут вчера к нам директор зашел: «Еще не приехала?» — «Нет», — отвечаю. «Худо дело». Он, видишь, ей какое-то порученье принес… Вроде пообиделся, давай глазами стрелять. А я ему: «У тебя чё, куда ветерок, туда и умок? Не успет приехать, а ты опять в упряжь!». Вроде пообиделся, давай на меня покрикивать, а я с того же краю: «Ходишь тут, шваркашься, а у тебя вон ученики во все стороны побежали». Он занырял в окна: «Где побежали, где?». А я хохочу, залилась. Он и выскочил от меня. Аха. Не люблю его — тоже не женится, ни кола, ни двора, да и попиват, чёрт его бей, один раз ученикам уж попался сырой. Хочет свалить заведыванье на Анисью Михайловну. И костыли — ни при чем. В город собрался наш Санечка Петров.