Над зыбкой - Виктор Фёдорович Потанин

А у Васи совсем горький случай: отца, наверное, никогда не встретить. Похоронной от него не было, но зато приходила бумажка — пропал без вести в первых боях. А был отец летчиком, да видно отлетал сокол, накинули фашисты петлю. А мать отца не заменит. А в этой и совсем мало толку. По неделям не видит ее родной сын — привязал мать колхоз туго-натуго. Работала она трактористкой, а в войну тракторам не было отдыху.

Вася и лицо забыл материно, да кому поплачешься. Зато другим бог не обидел: все хозяйство, вся домашность на Васе — корова, курицы, бычок племенной — полуторник, старый котишко Костя. Зайдешь к ним домой — в дому точно всё вымерло. Только Костя на лавке зевает и мелет хвостом. А хозяина след простыл. Но я не сердился на Васю — до забав ли, раз такое хозяйство.

Трудно жил Вася. Да еще мешала ему забывчивость. Много смешного про таких людей говорится и сказано. Вот и про Васю говорили: «Наш Василий свою фамилию-то помнит по пятницам. А спроси в четверг — уж забыл…» Много и другого болтали. Совсем обидного. В деревне любят просмеять, припечатать, не пожалеют ни родню, ни соседа, ни старого, ни малого. Все бы пережить можно, только уж сильно много несчастий принесла та забывчивость. И Вася из-за нее мучился, и мать злилась на это, даже со зла-то замахиваться пробовала на него. В гневе всего натворишь. Но ударить боялась: как-никак Василий отца заменил, да и судьба, говорят, переменчива. Вдруг она сжалится и сделает из сына нормального. Но судьба над ними только похохатывала. Вот об этом и расскажу подробней.

Захотела у них курица парить. А не время. Вася ей крылья подрезал — не помогло. Метелок привязал к хвосту — не помогло тоже. Тогда принес двухведерную бадью от колодца, искупал в ней рябуху, да этой же бадьей и закрыл. Сам убежал по другим делам. А вернулся — сразу и вспомнил про курицу. Приподнял бадью, а парунья уж глаза увела и лежит, опрокинулась на правый бок. Делать нечего — схоронил. Мать приехала с пашни, спросила про курицу, а той — светлая память. Мать — в крик, кулаки подняла, растопорщилась сама, как птица, но ударить — не ударила. Да и понадеялась, опять повторяю, что судьба играет, играет да наиграется. А утром Вася опять в одиночестве — мать уехала на покос.

Лето в том году было жаркое. Не только люди, но и все живое измучилось. Даже ночами жарко, коровы отпыхивают в пригонах, собаки и на чужого человека не лают, так обессилели от жары, а кошки — так те опять вылиняли до самой кожи и еле стоят на ногах, худые, ободранные, — а чем они виноваты. А придет новый день, встанет солнце — и опять парит и клубится в мареве воздух. И земля обжигает пятки и всем удивительно — почему нет пожаров. Но от огня убереглись. Где-то по сторонам горело, но до нас не дошло.

А вот с коровами — горе. Ближние луга высохли, а к дальним, пойменным, надо идти шесть километров. Но ничего — гоняли стадо на пойму, да и сами ходили доить. Попробуй — пропусти хоть день, не облегчи корову, сразу отнимется молоко. И Вася ходил доить. Сейчас уж редкий поверит мне — мальчишка и вдруг с подойником, а тогда бывало и не такое.

Вначале у него Зорька худо стояла, не подчинялась, но чего привычка не сделает. Привыкла и даже, поди, нравилось, как он доит. Коровы в те годы умней были нынешних: их и в сани, и в телегу, и в плуг — на запряжку да еще и молоко от них требовали. И на все несчастные коровы согласны. А что делать — и человеку было не легче. Только к одному непривычна корова — к комарам да мошкаре. А гнуса в то лето стояло — тучи. А как жара пришла, то и вовсе прибавилось. И вот теперь — беда. Теперь совсем Зорька выпряглась, вроде и Васю не узнает, хвостом хлещет по своим бокам, выламывает глаза от жары. Но Вася живо догадался: прицепил к хвосту большой камень, чтобы хвост стоял без движенья. И камень погодился на грех. Прицепил его — и хвост замер. Доит спокойно, забыл про жару. Из трех сосков уже выдоил, молоко клубится в подойнике и пахнет от него дурманной травкой, всеми чайными запахами, свежей проточной водой. И вдруг над Зорькой загудел большой многокрылый жук. Это гуденье и взбесило корову. Вася еще слышал, как вздохнула она и раздула живот, но больше уже ничего не слышал, потому что Зорька хвостом ударила. И угодил тот тяжелый камень прямо в дрожащую височную жилку, которая в эти годы набухает у всех детей. Она походит на голубой, чуть заметный крестик, до которого только дотронься, нажми посильнее — и брызнет кровь не то алая, не то голубая. И трудно остановить ее. И кажется любой матери, что это место в человеке самое святое и слабое, нарушь его и саму жизнь нарушишь.

Камень в висок попал, и Вася полег без движенья. Кровь залила все лицо. Даже Зорька напугалась, отпрянула от своего хозяина, но потом видно поняла, что сама же виновата, и стала лизать Васю в щеку. Замыкала тихо, просительно, и Вася потом утверждал, что слышал, как корова гладила его языком по щеке. Подошла к ним пастушиха Поля Катайцева. Поля курила едучий домашний табак, и коровы ее не любили и все время поглядывали на нее удивленно — в такую густую жару Поля одевалась в зеленый брезентовый дождевик.

Дождевик зашуршал где-то рядом, и Вася совсем очнулся, да и в нос ударил знакомый табак. Но уж лучше бы не приходил в себя, потому что сразу нарвался на крик. Поля даже дождевик сняла и с ходу наперла на Ваську: «Пошто привязал камень? Пошто близко к вымю садишься? Каждого учить, переучивать! Как да завинят меня? А что поделаю? Да без свидетелей…» Помогла в этой беде сама Зорька. Подошла к Поле и лизнула ее по руке. Это сильно удивило Полю, потому что коровы к ней близко не подходили. Пастушиха растаяла: «Кака добра, славна коровка — не по хозяевам». А сердце уж все равно отмякло. Даже рану Васькину чем-то присыпала — не то табаком, не то золой от табака. Но все равно помогло.

Вечером приехала мать с пашни, расшумелась посильней пастушихи — худая, мол, на сынка надежда. Только корми да пои, а не заменишься. Но и эта