Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

что все это лишь слова. Устроил его кондуктором на нашей линии. Вчерашний школьник должен был стоять на подножке автобуса, объявлять остановки, сажать пассажиров, получать с них деньги. Каково ему было встречать своих товарищей! Может быть, кто-то из школьных друзей увидел его именно в тот день, когда он поругался с водителем? Насколько я знаю, дело было так: Махмуд стоял на подножке автобуса и думал о чем-то своем.

— Ты что, парень, спишь? — окликнул его водитель. — Куда смотришь?

И тут Махмуд вдруг бросился на него с кулаками.

— Ахмад-ага, клянусь своими детьми, — оправдывался передо мной водитель, — я ничего обидного ему не сказал. Он просто был не в духе.

Я перевел его на другой автобус. Он быстро сходился с людьми, его любили, и мне часто приходилось слышать: «Ахмад-ага, брат у тебя хороший, честный малый. Одним словом, парень что надо!»

А как он помогал моей жене! Сколько ему приходилось бегать по ее поручениям! «Махмуд-ага, — говорила жена, — ей-богу, мне стыдно перед вами». «Да что вы, — краснея, отвечал Махмуд. — Ну как вы с тремя детьми на руках пойдете в бакалейную лавку или в булочную?»

Если бы он умел готовить, я уверен, он взялся бы и за это. Не запрети я ему, и белье бы стирал. Он очень любил детей, особенно Мохсена, моего старшего. Когда Махмуд был с ними, дети не капризничали, не досаждали матери. В доме слышался веселый смех. Махмуд умел занять детей, легко находил с ними общий язык. Он знал тысячи способов успокоить и развлечь их. Если бы мы могли всегда жить вместе! Но когда появился третий ребенок, нам стало тесно. Хозяин ворчал. С большим трудом мне удалось накопить двенадцать тысяч и купить домик, не больше клетки, а при нем дворик с ладошку. За двенадцать тысяч дворца не купишь. Надо было здорово намучиться в тесной квартире, чтобы радоваться такому жилью. Но зато это была наша собственность, в каждой комнате не ютилось по многолюдной семье, и никакой хозяин — черт безрогий — не терзал душу. Мы были вынуждены расстаться с матерью и Махмудом, хотя очень об этом сожалели. Мать считала, что все это происки моей жены, и обижалась на нее. Махмуд же понимал нас и защищал от нападок матери. Конечно, ему не хотелось снимать комнату, но выхода не было.

Автобусные парки были объединены в одну компанию. Когда меня приняли на работу, я хотел и Махмуда пристроить, но без освобождения от воинской повинности его не взяли. Махмуд был вконец измотан, боялся безработицы. Казалось, он в любую минуту готов расплакаться. И хотя он не подавал виду, был оживлен и говорлив и, приходя к нам в гости, по-прежнему смешил детей, душой он ожесточился и потерял всякую надежду на удачу — я видел это, как бы вам объяснить, по его глазам, что ли…

«Вот пойду я в армию, научусь водить машину и разбираться в моторе, а найдется ли для меня работа, когда я сюда вернусь?» — спрашивал он.

Те гроши, которые он не копил за два года службы, разошлись быстро, а работы не было. Я сам еле-еле сводил концы с концами и не мог помочь ни ему, ни матери. Наконец он нашел эту работу на шоссе по дороге к Кереджу. Уходил из дому рано утром, а возвращался поздно вечером. Очень уставал, но, как всегда, не жаловался и не просил помощи. Вообще-то он был весельчак и гуляка. Выпьет в один присест бутылку водки и бровью не поведет. Мне за ним было не угнаться. Холостяк, он мог развлекаться как душе угодно, но не позволял себе ничего. Не очень-то весело по вечерам сидеть дома, но он делал это ради матери. Ведь ей не с кем было даже словом перекинуться — соседки-то кругом молодые.

В тот вечер я удивился, встретив его так поздно. Это был мой последний рейс. На остановке Техран Парс я ждал, когда кондуктор даст сигнал к отправлению, и от нечего делать смотрел на жавшиеся к стенам домов тележки торговцев фруктами. Они были прикрыты мешковиной, и только на одной виднелась гора мандаринов, а рядом стояли ящики с апельсинами. С шипением горела газовая лампа. Один из торговцев сидел у арыка, прислонившись к деревянному столбу, другой грелся у огня — жег разбитые ящики из-под апельсинов. Огонь был яркий, к небу поднимались клубы дыма. Похожие на темные, тяжелые тучи, они обволакивали тротуар, лоток с лампой. Дым проникал в кабину и даже пощипывал глаза, но я с удовольствием вдыхал его запах.

Кондуктор дал сигнал, и я тронулся в путь.

— Ахмад-ага, стой, это твой брат! — услышал я чей-то голос.

Я открыл дверь, и Махмуд вскочил в автобус.

— Привет! — сказал он.

— Привет! Как дела? Где был? Почему так поздно возвращаешься?

— С ребятами в кино ходил.

— Как матушка себя чувствует?

— Ничего. А ты что к нам не заглядываешь?

— Да некогда все, дела, заботы…

Я с улыбкой посмотрел на него и покачал головой. Больше мы ни о чем не говорили, как будто стыдились друг друга. Мы давно не виделись, все некогда, дела, заботы…

Я довез Махмуда до того места, где кончался асфальт. Дальше ему надо было идти пешком — их халупа стояла на пустыре. Когда Махмуда призвали в армию, он снял здесь комнату, чтобы меньше платить, а потом так и остался в ней. Прощаясь с братом, я вдруг почувствовал, что очень соскучился по нему. Мне жаль было расставаться с ним, вдруг захотелось его расцеловать. Если бы я не стеснялся пассажиров и его самого, я бы это сделал. Может быть, вы думаете, что я только теперь так говорю. Нет, на сердце у меня было неспокойно, и я предложил ему:

— Хочешь, довезу тебя?

Он засмеялся в ответ. Я тоже улыбнулся, но с тревогой сказал:

— Тебе ведь далеко идти.

— Ничего, как-нибудь доберусь.

Мы оба замолчали. Пассажиры недовольно зашумели.

— Не маленький, дойдет, — услышал я чей-то голос.

— Поехали, мы все торопимся, — сказал другой.

Что за люди! Всегда они ворчат, как будто, кроме них, никто не спешит, ни у кого нет дела и забот.

— Поезжай! — крикнул Махмуд.

— Счастливо тебе! — ответил я и нажал на газ.

Второй рассказчик

Когда автобус скрылся из виду, я засунул руки в карманы и зашагал. Линия фонарей, словно цепочка светляков, мерцала на темном фоне неба. При мысли о том, что в этакую стужу придется идти до самого конца светящейся цепочки, да еще по пустырю, меня бросало в дрожь. Я стал считать