Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

положиться нельзя. И сами они меньше всего на себя надеются… Я с ними вечно бранюсь за это… Они, например, ужасно теперь боятся и бранят этих либералов, «les rouges», и я сама их терпеть не могу; я читаю иногда Колокол9 и то, что у нас пишут, и очень хорошо понимаю, чего хотят 10-tous ces va-nu-pieds. Ho мои «парички» так запутаны и Герценом, и этими семинаристами, что только руками машут и вздыхают: «C’est le commencement de la fin…»-10 A впрочем, они все премилые, ужасно балуют меня, и я не хочу говорить про них дурно! – неожиданно заключила, рассмеявшись, Ольга Елпидифоровна.

– Что все они вас «балуют» и рвутся облобызать кончик вашей туфли, совершенно понятно, – проговорил Ашанин, – но… сами вы?..

– Он все про свое! – прервала его она с новым смехом. – Я вам сейчас целую лекцию прочла – говоря по-газетному – «о современном состоянии высшего русского общества», a вы… Вас ничего в мире, видно, не интересует, кроме все одного и того же…

– Истинную правду изволили сказать, – смиренно вздохнул он в ответ, – потому что это мое одно неизменно, как самый мир; все же остальное – преходяще как ветер, как тучи в небе…

Он остановился и замолк.

– У вас одно несомненное качество, – медленно начала она, – вы горите, как солома или смола, не долее их, но за то и весь как они: Подтопок не нужно вам: кинута спичка, вы вспыхнули и горите до конца, без остатка. Ни расчета при этом, ни тщеславия, ни задней мысли; горничная или царица – все равно, лишь бы женщина, способная делать ваш этот пожар, а затем ни суда над ней, ни злобы, ни упрека… Зато уже ни сожаления, ни воспоминания по большей части… Так это?

– Почти так, – улыбнулся он, – но не всегда… Вас я никогда забыть не мог!..

– Будто?.. Может быть, потому, что мы так мало…

– Я вам скажу откровенно, – молвил Ашанин, – вы мне сказали однажды тогда: «Я не из тех, кого кидают, я кину первая…» И вы действительно первая кинули меня, чего со мною в жизни не бывало. И я поэтому ни одной женщины так не любил, как вас!..

– Как это на вас похоже! – промолвила, покачивая головой, Ранцова, кинув украдкой взгляд в сторону г-жи Лукояновой.

Но Марья Яковлевна, уткнувшись большою головой своею в подсунутую ей хозяйкой вагона подушку, сладостно похрапывала под гулкий стук мчавшегося вперед поезда…

Молодая женщина почувствовала в то же время на своих коленях горячую руку московского Дон-Жуана, ухватившую и страстно сжимавшую ее пальцы.

– Ведь я «кину»… как и тогда! – прошептала она не сейчас, в ответ на это немое моление…

– Что же!.. Вы когда-то пели: «Один лишь миг!..» – таким же шепотом, под самым ее ухом проговорил он. Губы его скользнули по ее разгоревшейся щеке…

Она испуганно оттолкнула его дрожавшею как в лихорадке рукой:

– Что вы, Бога ради, здесь!..

Марья Яковлевна продолжала все так же мирно почивать. Троекуров и Александра Павловна забывали весь мир, сидя друг подле друга… А железное чудище, пыхтя, с хвостом огненных брызг и черного дыма за собою, мчало, не уставая, длинный поезд по бесконечной снеговой равнине, и медный месяц, скользя промеж опаловых тучек, равнодушно глядел на него, на землю с высоты холодного темно-синего неба…

VIII

Что нового покажет мне Москва1?

Горе от ума.

Moi renoncer au monde avant que de vieillir

Et dans vôtre désert aller m’ensevelir2!

Molière. Le misanthrope.

В одиннадцатом часу утра поезд, пронзительно свистя выпускаемыми парами, медленно подкатывал к московской станции.

Троекуров и Ашанин, простившиеся со своими спутницами в Бологове и ушедшие от них спать в первый класс, стояли теперь у полураскрытой двери своего вагона, готовясь выскочить первыми высаживать дам из их отделения. Платформа дебаркадера уже плыла им навстречу со своею обычною, разновидною толпой оживленных радостью или тревогой ожидания лиц: румяные бабы с грудными ребятами, синие длиннополки в картузах, лакеи в ливреях, востроглазые барыни, толстопузые купцы и чиновные господа, в тех пышных шубах, которыми искони любила щеголять Москва…

– Проходите, проходите! – проговорил вдруг поспешно Ашанин в минуту, когда, судорожно встряхнув в последний раз всем своим железным многочленным остовом, замер, останавливаясь, поезд у станции. И он, быстро подавшись телом назад, пропустил своего спутника в дверь.

На платформе, в двух шагах от них, в форменной фуражке, установленной для придворного ведомства, с кокардой на бархатном околыше и в старой серого сукна шинели с бобровым воротником, видимо, переделанной из военной, стоял муж его красавицы, бывший капитан, ныне камер-юнкер и коллежский советник Никанор Ильич Ранцов. Дон-Жуан немедленно сообразил, что кидаться этому мужу с первого раза на глаза было по меньшей мере бесполезно.

Но тот едва ли бы увидел, едва ли бы был в состоянии заметить его. Ашанин, отошедший к окну, норовя теперь выйти из вагона последним, видел, как под щетинистыми усами этого человека задрожали губы, как судорожно замигали готовые заплакать от счастия глаза его, принимая на руки сходившую с площадки вагона жену.

– Оленька! – был он только в силах произнести.

– Как это вы здесь? – вскликнула она на это, сжав брови и торопливо подставляя щеку под неизбежный для нее поцелуй его тянувшихся к ней губ.

– Узнал в деревне про батюшкину болезнь, вчера приехал. Он мне сказал, что ты сегодня будешь… Ему лучше, ждет тебя не дождется… едем, мой друг, у меня и карета, и сани, как пожелаешь, потому погода чудесная. Где твой багажный билет?

– У моей Амалии.

– Ну, и прекрасно, она и поедет с вещами во втором экипаже, – суетился заботливый муж.

– Погодите! – нетерпеливо прервала его она. – Я тут с дамами…

Она обернулась к вышедшим перед нею из вагона Лукояновым.

– Тут, должно быть, мой выездной с каретой, – говорила Марья Яковлевна, прищуренно глядя на проходившую мимо их густую толпу, – я пред отъездом приказ отдала…

Ольга Елпидифоровна быстро обратилась к мужу:

– Ступайте, отыщите скорее человека madame Loukoianoff!.. Mon mari3! – проговорила она, не видя возможности не представить его, и тут же:

– Скорее, mon eher, скорее! – поспешно повторила она.

Ранцов несколько заметался, торопясь и поклониться дамам, и пожать руку, которую протягивал к нему стоявший у вагона Троекуров, и исполнить скорее владычную волю супруги, но успел совершить все это без особенной неловкости и помчался отыскивать лукояновского выездного.

Марья Яковлевна громко заголосила, пожимая в своих больших руках руки молодой женщины:

– Мне