Мулен Руж - Пьер Ла Мюр

– Да. Но монсеньор служит Господу, и вообще, он очень уважаемый человек. Поэтому мы целуем его перстень и говорим: «Да, ваша милость. Нет, ваша милость».

– Но…

– В общем, – поспешила она положить конец нежелательной дискуссии, – когда крестили твоего братика Ришара…

– Братика? А я и не знал, что у меня есть брат. А где же он теперь?

– Твой братик вернулся на небеса. Он прожил всего несколько месяцев.

– А… – Его разочарование было очевидным, но недолгим. – А зачем его нужно было крестить?

– Потому что так надо. Только крещеные могут попасть на небеса.

– А я крещеный?

– Конечно.

Похоже, это удовлетворило его любопытство, и он вернулся к рисованию.

– Значит, когда умру, я тоже попаду на небеса, – рассудительно изрек он, словно подобная перспектива не выбила его из колеи.

– Может быть… Если будешь хорошо себя вести и возлюбишь Господа всем сердцем.

– Нет, – решительно заявил он. – Я не могу любить Его всем сердцем, потому что тебя все равно люблю больше.

– Анри, нельзя говорить такие вещи.

– А я буду, буду! – упрямо повторил он, поднимая на нее глаза. – Ведь я люблю тебя больше всех.

Адель смотрела на него, беспомощно уронив руки на колени. Ее сын никому не позволит себя переубедить. Хотя вряд ли можно требовать от ребенка любви к неведомому Богу, который никогда не обнимал его, не сажал к себе на колени, не укладывал к теплую постельку…

– Ну ладно, ладно. Я тоже очень люблю тебя, Анри, – проговорила она, чувствуя, что именно это он и надеется от нее услышать. – А теперь слушай и не перебивай, или я так никогда и не расскажу тебе про этого быка. В общем, этот случай произошел четыре года тому назад, ты был тогда совсем крошечным несмышленышем, тебе только-только исполнилось три года…

И тихим бархатным голосом, исполненным нежности, она продолжила увлекательный рассказ о крестинах его брата Ришара, которого он совершенно не помнил. После церемонии архиепископ предложил приглашенным пройти в ризницу, чтобы скрепить подписями приходскую метрическую книгу. Именно тогда Анри, который до того вел себя паинькой, заявил, что тоже хочет расписаться в «большой книге».

– Но, дитя мое, – попытался урезонить его прелат, – ты же не умеешь писать.

На что Анри с достоинством ответил:

– Ну, тогда я нарисую быка!

Теперь же он не проявил ни малейшего интереса к столь курьезной истории, с важным видом нанося на рисунок последние размашистые карандашные штрихи.

– Вот! – Он с гордостью протянул матери свое творение. – Видишь, не прошло и пяти минут.

Адель поспешила выразить бурное восхищение.

– Замечательно! Какая красота! Да ты у меня настоящий художник. – Полюбовавшись, она отложила альбом на садовую скамейку. – Иди сюда, Рири. Сядь рядом.

Он насторожился. Никто, кроме матери, не называл его Рири. Это был своего рода тайный пароль, который знали только двое, он и она, и который мог предвещать как высшую степень похвалы – например, если он примерно вел себя во время службы в церкви или, ни разу не сбившись, досчитал до ста, – так и весьма и весьма неприятное известие.

– Тебе уже семь лет, – начала она, когда сын устроился рядом с ней на скамейке, – ты уже совсем большой мальчик. Ты же хочешь стать капитаном большого корабля, не так ли? Обойти на нем вокруг света и рисовать львов, тигров и прочих диковинных зверей…

Анри неуверенно кивнул, и тогда мать обняла его за плечи, привлекая к себе, словно желая хоть немного смягчить удар.

– А раз так… тебе пора идти в школу.

– В школу? – эхом отозвался он, чувствуя смутную тревогу. – Но я не хочу ни в какую в школу.

– Я знаю, милый, но так надо. Все мальчики должны ходить в школу. – Ее пальцы перебирали темные вихры сына. В Париже есть большая школа, она называется «Фонтанэ». Все хорошие мальчики учатся там. Они вместе играют, веселятся. Ты даже представить себе не можешь, как там здорово!

– Но я не хочу в школу!

В глазах у него стояли слезы. Он плохо понимал, к чему весь этот разговор, но чувствовал, что привычный мир – прогулки в экипаже, уроки с матерью и тетушкой Армандин, поездки верхом на маленьком пони в сопровождении Жозефа, походы на конюшню, где он рисовал портреты конюхов, игра в прятки с Аннет в коридорах замка – начинает рушиться.

– Тсс! – Она коснулась его губ кончиком пальца. – Хороший мальчик никогда не капризничает и не говорит: «Я не хочу». И ты не должен плакать. В роду Тулуз-Лотреков никогда не было плакс.

Она принялась вытирать ему слезы, попутно объясняя, почему мальчик, носящий гордую фамилию Тулуз-Лотрек, никогда не должен хныкать, а всегда только улыбаться и быть храбрым, как пра-пра-пра-пра-пра-прадедушка Раймонд, вставший во главе Первого крестового похода.

– И к тому же, – добавила она, – Жозеф и Аннет тоже едут с нами.

– Правда?

Конечно, это было очень слабым, но все-таки утешением.

Аннет звали старую няню, которая растила еще его мать. Это была маленькая, сухонькая старушка с лукавым взглядом голубых глаз, слишком молодых для морщинистого личика. Зубов у нее совсем не осталось, отчего щеки и губы ввалились, и казалось, что рта у нее тоже нет. С раннего утра до позднего вечера Аннет деловито сновала по длинным коридорам, и оборки ее белой пелеринки развевались подобно крыльям. Когда она пряла у себя в комнате, то усаживала Анри на маленькую скамеечку и тоненьким, дребезжащим старушечьим голоском пела старинные прованские баллады. Мысль о присутствии Жозефа тоже вселяла некоторую уверенность. Он был такой же неотъемлемой частью жизни замка, как и Старый Тома, как сикоморы в саду и портреты на стене столовой. И хотя улыбался кучер нечасто, его можно было считать верным другом. К тому же писать с него портреты было одно удовольствие, ибо его наряд – форменная фуражка с кокардой, белые бриджи и синий кучерский сюртук – подходил для этого как нельзя лучше – И это еще не все! – продолжала мать. – В Париже тебя будет ждать… угадай кто? – Она немного помедлила с ответом, чтобы сынишка прочувствовал важность момента. – Тебя там будет ждать папа!

– Папа!

Что ж, это придавало делу совсем другой оборот! Он был без ума от отца. Всякий раз, когда граф приезжал в поместье, про уроки никто не вспоминал и все в доме шло по-другому. Жизнь била ключом, и казалось, даже сам старый замок пробуждался от его громкого, властного голоса, стремительных шагов, отдающихся множественным эхом от высоких