Юркие люди - Анна Андреевна Лужбина

А позже злая Люда показалась в Больших Крючках, когда Ефим снимал бабуничкину пенсию. Сказала, что дольше, чем три месяца, в больнице не держат.

– А если все еще болеют? – спросил Ефим, глядя в сторону.

– Если долго болеют – значит, дело к умиранию. Тогда домой отправляют, чтобы не замараться.

– Я завтра поеду в больницу и все узнаю, – соврал Ефим.

Когда вернулся домой – увидел сломанную ветром ветку ивы, обездвиженные сброшенные качели. Ефим разозлился, распилил ветку на дрова и раскочегарил печку.

Всю следующую неделю Ефим кружил по лесу, собирал в карманы замерзшие грибы и думал, что делать. Считал в уме отложенные деньги: хватит ли по весне на билет до Глюклихи, чтобы сдать экзамен в училище. Какое училище? Лучше летное.

Подумав о хорошем – падал, думал о плохом. Было ясно, что злая Люда никуда не денется, так и будет его доставать. Ефим перебирал идеи, как поступить, и, увидев белого зайца на фоне первого снега, наконец придумал.

Вернувшись домой, он прошел в бабуничкину комнату, открыл ее сундук с оставшимися вещами. Одежды там было много, и вся пахла живой бабуничкой. Горячим чаем, блинами, кислой сметаной.

На следующий день после школы Ефим включил во всех комнатах свет и оделся в бабуничкину одежду. Завязал тот самый платок, с которым учился летать, надел юбку в пол и вязаную кофту с заштопанными на рукавах дырочками. Больную руку замотал в тряпку и старался ею не шевелить. Ссутулившись, стал медленно хромать по дому.

Отдыхал в тех окнах, которые прятала от соседей ива. Когда через полчаса зашумели цесарки, а мимо окна прошелестела тень – успокоился. Выключил свет, разделся и уснул.

Наутро, впервые с лета, открыл в бабуничкиной комнате шторы. Взял тыкву, завернул ее в платок и уложил на подушку, рыжим к стенке. Под одеяло спрятал бабуничкины вещи, а сам пошел в школу.

– Баба вернулась, – сказал он ленивому мужу злой Люды, покачивающемуся на пути в Большие Крючки.

Муж выглядел плохо. Нос как перезрелая влажная слива, а глаза печальные.

– Мы уже видали, – ответил тот. На шее у него висел бинокль.

Так Ефим дотянул до конца весны. Ходил вдоль окон то собой, то бабуничкой. В мае пошел на станцию и купил билет до Глюклихи. Потом в магазине набрал разных продуктов на ужин: слоеный язычок, быстрозавариваемую вермишель и консервы.

Дорога домой темная, вдоль кружевной тени леса. Слышно то уханье совы, то шорох листьев, то чье-то нашептывание. Подходя к Малым Крючкам, Ефим увидел, как в майской черной ночи тянется в небо свет от полицейской мигалки.

Он остановился. Стал перебирать все плохое, что могло случиться. Нашли тело. Злая Люда влезла в дом и увидела, что в кровати спит тыква. Теперь его отправят в тюрьму, а ему там, видимо, самое место. Из тюрьмы выйдет пустым стариком: ни образования, ни дома, ни семьи.

Ефим снова пошел вперед, хотя ноги дрожали, а страх сменился жалостью. Он чувствовал себя преступником, который не сделал ничего дурного, но не заслуживает пощады.

Над домом большой тенью возвышалась ива, закрывала дом почти полностью. Всюду летали черные точки майских жуков. Но машины стояли будто бы поодаль, а где-то справа чернильной кляксой теснились громкие люди. Ефим подошел к людям и, занизив для чего-то голос, спросил, что произошло.

– Привет, Ефимка. Людка побила мужа, а тот побил Людку, – сказала соседка, не отводя взгляда от снующих и голосящих людей. – Ору было до самой Глюклихи.

– Понятно, – ответил Ефим и юркнул домой.

Дома спрятал билет подальше, поставил чайник. Домашние звуки казались ему громче тех, что были на улице. Тикали часы, шумела вода, мотылек бился крылышками о лампу. Ефим схватил его аккуратно и выпустил в открытое окно. Мотылек нарисовал круг в воздухе и полетел куда-то высоко.

«На луну летит», – подумал Ефим.

Два утра

Чаще всего я просыпаюсь от криков Гуя.

– Тя-а-а-ай!

Про Гуя я знаю все. Я брала у него интервью для нашей газеты. Раньше он был мусорщиком, теперь развозит по базару золотой чай. В другой стране у Гуя остались семь старших братьев и недостроенный дом.

Гуй кричит высоко, чтобы было лучше слышно. Тетя называет его китайской чайкой. Гуй называет тетю нефритовой, потому что тетя торгует бусами.

– Гу-у-уй! – кричу я.

Из скворечника меня почти не слышно. Гуй толкает тележку, чешет нос длинным ногтем. Навстречу ему тащат ковры. Дорога для грузов в узбекский квартал идет через наш китайский.

Скворечник – место над лавкой: и склад, и спальня, и офис. В скворечнике жить выгодно. Я закрываю шторки, в темноте переодеваюсь из пижамы в уличное. Кручу одеяло вокруг подушки, прячу в пакет. Снаружи становится тише, и слышно пение Алика. Люди под это пение молятся, а кто-то старается не мешать.

Алик торгует школьной формой. Это очень красиво. В августе вся его лавка увешана белыми бантами и ее видно из любого скворечника. Алик мечтает накопить на дутор с шелковыми струнами. Это такой инструмент, похожий на грушу или на слезу.

Тетя говорит, что молиться надо с восходом солнца. Но Алик отказывается вставать до рассвета, а никто не поет так красиво, как он.

Внизу носильщики уже постелили коврики, сняли шлепанцы, опустили головы. Видно только их круглые спины и руки подо лбом. Утро на базаре – особенное время. Утром люди верят в чудо и молятся разным богам, а к вечеру выдыхаются. Тетя говорит, что на Черкизовский рынок она тоже приехала утром, вместе с мужем-китайцем. Лавка с бусами стала домом, а потом муж-китаец устал. Тете он оставил все бусы и драгоценные камни. Наверно, так же устала мама: она пришла к тете и попросила позаботиться обо мне. Тетя говорит, ей все дарят драгоценности, потому что она удачливая.

– Вот тот зеленый ковер в ромбиках, Тахир, дорогой, сколько стоит этот ковер? – спрашивает тетя одного из молящихся.

Не поднимая лица, Тахир вытягивает вверх три кривых пальца, но тетя цокает языком. Тогда Тахир прячет указательный палец и вместо него тянет мизинец.

– Женщина, есть ли бриллианты? – доносится хитрый голос.

Сбоку от лавки стоит красный блестящий мужчина. Хитрые люди всегда покупают первыми.

– Вам для поделок или на нитке? – спрашивает тетя.

– Покажите…

– Олечка, смотри-ка, твой Ха-Джун.

Ха-Джун и правда машет рукой, обходит спины молящихся. На голове у него соломенная шляпа с желтым цветком. Он живет во вьетнамском квартале на улице с колготками, но говорит, что на