Песня имен - Норман Лебрехт

удовлетворения вечерами в пятницу, когда за столом, стонущим от тяжести смертоносных насыщенных жиров, мы разыгрываем шараду счастливых семейств. Аскетически поклевав беззаботно состряпанный женою пищевой динамит, я диспептически удаляюсь в постель со стаканом ромашкового чая и «Спектейтором». В гостиной уже пьют кофе, и мои извинения принимаются с ироничной гримасой. Подозреваю, что кое-кто в семье объясняет мои медицинские сложности хронической ипохондрией.

Приличный йогический транс практически недостижим в поезде, который дергается и мотается в чаще семафоров, а на окраине пускается вскачь, как дикая лошадь. Под ровный перестук репродукторы неразборчиво лопочут о местонахождении вагона-ресторана, и просьба старшему официанту пройти в вагон первого класса, спасибо.

Отказавшись от поисков мира в душе и созерцания посеребренного февральского пейзажа, я задумываюсь о делах, хотя они вряд ли того требуют.

Компания моя — тень фирмы, основанной отцом в 1919 году «для пропаганды музыки среди мужчин и женщин среднего достатка». В пору расцвета «Симмондс» присутствовал в каждой семье, наряду с веджвудским сервизом, игрушками «Хорнби» и геранью в банках из-под варенья. «Симмондс (ноты и концерты) лимитед» издавала клавиры оркестровых шедевров в благородных фиолетовых папках по цене шесть пенсов штука. Мы печатали также популярные биографии великих композиторов, сборники народных песен и доступные новинки малоизвестных современных композиторов. Но сердцем фирмы был концертный отдел — организация концертов для всей семьи, бабушек и малышек, с групповыми скидками, так что билеты стоили дешевле, чем в кино.

Контора «Симмондса» в апартаментах рядом с бывшим Куинс-Холлом наверху Риджент-стрит семь дней в неделю гудела от неприбыльных идей, творческих амбиций и пожизненно заключенных ос. Окна никогда не отворялись из страха выпустить сгущенный воздух вдохновения. Пианисты с заплатами на локтях толклись в ожидании гонораров среди студентов и рабочих, ожидающих распродажи дешевых билетов. По углам газетчики в шляпах трильби интервьюировали дирижеров-экспатриантов; однажды это происходило в левой кабинке дамского туалета под мерную капель бачка, и после праздный остроумец соотнес метрономное исполнение Пятой симфонии Чайковского в тот вечер с дефектом симмондсовской сантехники.

Отец мой, сгорбившись за пирамидой непрочтенных контрактов и неправленых гранок, руководил своим музыкальным эмпориумом круглый день, редко уходя до полуночи. «Не могу оставить помещение пустым, — говорил он. — Кто знает, когда может явиться новый Крейслер?» За полвека до офисов с открытой планировкой он снял с петель свою дверь, дабы видеть каждого входящего и выходящего. Ни один артист не мог войти незамеченным. Гора почты росла, секретарши увольнялись в слезах, отец виртуозно жонглировал тремя телефонными трубками одновременно, ни разу не повысив голоса.

Мортимер (Мордехай) Симмондс отличался манерами джентльмена и рассеянностью ученого, хотя не был ни тем, ни другим — в тринадцать лет он пошел работать в типографию, чтобы содержать вдовую мать и четырех сестер в Бетнал-Грине. Среди шума и вони типографской краски он сдружился с нижним эшелоном газетных работников и по корректорской лесенке поднялся до редактора литературного приложения, что дало ему пропуск в салоны Хампстеда. В середине войны он познакомился с моей матерью, и его убедили жениться на не совсем изящной, но с приданым, старшей дочери англо-сефардской династии Медола, предложившей ему завести собственное дело по своему вкусу. Тянуло к чему-то книжному, особенно после двух лет на Сомме, но не удалось найти такого рода книг, которые могли приносить эстетическое удовлетворение и при этом прибыль. Деловая карьера так и не складывалась, но 4 мая 1921 года — этот день он будет отмечать ежегодно до конца жизни — друг отдал ему лишний билет в Куинс-холл. Играл Фриц Крейслер, впервые после восьмилетнего перерыва. Безобидный концерт Виотти в его исполнении растрогал отца так, как никакие прочитанные за жизнь слова. Крейслер, с его пышными усами и сверкающими глазами, гонял ошеломляющие каденции, словно это было для него детской игрой, и захватывал прозрачным взглядом слушателей одного за другим. «Я был соблазнен, — вспоминал отец. — Он как будто играл для меня. С той секунды, когда он остановил на мне взгляд, я понял, что моя жизнь предназначена музыке».

Не умея читать ноты и сыграть гамму, он нанял преподавателя, чтобы тот объяснил ему разницу между четвертными и восьмыми и понятие тональности. Он ходил на студенческие концерты в музыкальном колледже Тринити за универмагом «Селфриджис» и чутьем угадывал таланты. Одного скрипача он подобрал на тротуаре Оксфорд-стрит. С горсткой подающих надежды ребят он стал устраивать камерные концерты в Эолиан-холле — церковного вида зале на Риджент-стрит; а потом с недавно организованным Бирмингемским оркестром, привезенном на автобусе, дал свой первый концерт для семей в мраморном Роял-Альберт-Холле на южном краю Гайд-парка.

Ни одного критика на его концерты ни разу не пригласили, но залы всегда были полны и цены общедоступны. Недовольная музыкальная отрасль осуждала Симмондса: «снижает тон». Отец смеялся и снизил цену лучших билетов вдвое. Он отказывался заседать с коллегами в комитетах и обсуждать производственные расходы, кредитные линии, ограничения для зарубежных исполнителей. Для него было неприемлемо все, что стесняло исполнителя музыки — дарителя света и радости. Он почитал артистов почти безоговорочно.

Никакому балканскому пианисту с тремя «ж» в фамилии Мортимер Симмондс не предложил бы нового имени для удобства английской публики. Никогда от толстого певца не потребовали, чтобы он похудел. Музыканту-новичку, провалившему концерт из-за волнения, он всегда готов был предоставить второй шанс и винил себя за неудачу. У него не было времени на то, чтобы ублажать снобов, составлять расписание на сезон, вникать в тонкости копирайта и налога на развлечения, и меньше всего, надо отметить, — на жену и сына, которых он видел при свете дня только в воскресенье за обедом, да и не то чтобы точно в назначенный час и не отвлекаясь.

Поэтому в зимний воскресный день, когда мясо уже обугливалось в духовке, а мать ворчала за вышиванием, и меня известили по телефону, что отец умер за рабочим столом, у меня не возникло никакой реакции — ни истерической, ни практической. Отец принадлежал «Симмондсу (ноты и концерты) лимитед», а не мне; он умер, так сказать, на посту, перед кипой невскрытой почты. Ему был шестьдесят один год, столько, сколько мне сейчас. На похоронах раввин говорил о его любви к искусству, о его скромности и ироническом отношении к себе. Я пожалел, что виделся с ним так мало.

Я был извлечен из Кембриджа, где сдавал выпускные по истории. Я возглавил фирму и быстро обезопасил ее будущее. Отцовский гиперактивный беспорядок я взял в жесткие финансовые рамки. Толпа убыточных безвестных композиторов, большей частью беженцев от Гитлера и Сталина, была переправлена венскому музыкальному