Поколение - Николай Владимирович Курочкин

на выдохе заявляет Робинс и отламывает бледный цветок плюща с лианы, заползшей в беседку. Зачем-то растирает лепестки в пальцах. — Причем — попасть вместе с еще одним человеком. Со стороны. Оттуда он уйдет на север.

— Но в Тибете мне нечего делать… Сейчас не сезон…

— Я понимаю. — Он катает между ладоней серую горошину того, что было цветком, выбрасывает ее на песок аллеи. — Задача не дважды два. Но вы обязаны что-то придумать.

— Ввести в братство человека… вы представляете, что это? Затем… не я назначаю состав группы, я вообще ничто… Там опытные, проверенные люди, у каждого свои функции, инструкция…

— У вас же были подобные ситуации…

— Да, но не там… Потом тогда от меня требовалось лишь присутствие… Я как наблюдатель убеждался в благополучном исходе операции и не более…

— Это необходимо, — чеканит он и встает. — И знаете… дайте мне какие-нибудь таблетки. От мнительности. Да, в самом деле… давление. Вы правы. У меня гипотония. Так, может… подлечиться? Я буду здесь месяц или около того, а клиника — постоянный контакт… Никаких вопросов… Кстати, ваши знакомства и действия контролируются?

— Я в братстве, — говорю я. — Тут контролируется все.

— Ну да-да, — кивает он рассеянно и вдруг оживляется: — Между прочим… Я слышал, что с Чан Ванли вы познакомились на почве его какого-то недуга?

— У него импотенция, — отвечаю я. — Улучшение или ухудшение — во власти врачевателя.

— Вот как? — улыбается Робинс на этот раз чистосердечно.

— И проказа, — добавляю я, видя, как улыбка эта столь же естественно меркнет.

— Простите?

— Но вы же не собираетесь с ним целоваться, как, впрочем, и он с вами, — успокаиваю я. — Затем на Востоке это достаточно популярная болезнь, и страшатся ее здесь гораздо менее, чем у вас. Вам к тому же сорок шесть…

— Простите?

— А инкубационный период лепры достигает иногда двадцати лет. У вас есть все шансы умереть больным проказой от рака, о проказе не подозревая…

— А вы шутник, мистер Тао, — берется он за ручку дверцы автомобиля. — Я позвоню вам… Шутник!

Сквозь внезапный озноб, застилающее красной чернотой глаза солнце, хоровод мыслей я отвечаю про себя и себе, что шутки порой — не что иное, как вызов ситуации, когда совсем не до шуток… И смутно открывается тайная суть сна… Она — в том прошлом, что начиналось от первого прикосновения рук матери до ускользающих мгновений уже настоящего, где я оцепенело смотрю на кирпичного цвета пыль, убегающую от тупо устремленной куда-то машины. И объяснить эту понятную суть невозможно так же, как невозможно вспомнить лицо мамы, которое я бы узнал из тысячи лиц.

И я не мистер Тао, не доктор Тао, а маленький, темный Катти, служка. И встань передо мною зеркало, там бы обязан был появиться Катти — улыбчиво пресмыкающийся в нише тускло освещенного кабинета, среди строгого блеска эбеновых шкафов — громоздкой стражей у стен, а под опекой их — письменный стол, вонзивший медные тигровые лапы ножек в кашмирский ковер; стол, словно готовый прыгнуть, и за ним — водящий пилочкой по ногтям иссохший живой божок. Рачьи руки его в коричневых старческих пятнах, а глазные впадины бурого, изжеванного морщинами лица глубоки настолько, что кажутся темными очками. Сейчас он, свистя пленками отбитых легких, снимет халат, и я увижу два глянцевых вишневых пятнышка на его костистой, как у ящера, спине — два вестника той болезни, что внушает трепет мистеру Робинсу, а впрочем, может, товарищу Робинсу, и не трепет, а обыкновенное отвращение, кто знает…

Шлепок ладони, и сверк иглы шприца тонет в этой искалеченной, старой плоти; упруго скользит в прозрачной пластмассе цилиндрик поршня, отсчитывая деления. Какая продуманная целесообразность, завершенность и даже красота в этом грошовом шприце в сравнении с жалко идущей мурашками кожей мыслящего создания, миллионера, повелителя сотен рабов. Удивительно, вещи в своей простоте прекраснее и надежнее, чем их творцы и хозяева.

Терпение оставляет Чан Ванли; судорога сводит его мышцы в продолговатые желваки, и он стонет — укол в самом деле болезненный.

— Все? — злобно цедит он, когда я бросаю шприц в корзину для бумаг.

— Теперь — пульс…

Я кладу пальцы на его запястье и на сонную артерию.

В вялой, далекой глубине — шевеление старческой крови, льющейся словно сквозь вату.

Пульс для меня — не просто биения и секунды, не просто эхо сердца; пульс — посол, знающий десятки секретов, но он лукав, неоткровенен, и разговор с ним, как разговор с монахом секты дзен, намек, чей смысл подчас лишь в ритме слова, и пауза, и снова намек.

Чан Ванли застывает, с достоинством блаженствуя. Мои пальцы приятны ему их чутким, настойчивым вниманием. В этот момент между нами — гармония. Ее торжество растет, как басовая нота. Сейчас нас, безумно недвижимых, охватит некий светящийся ореол, а может, это будет сияние до крайности напряженных биополей и, в озарении их, мы канем в иной октант пространства, оставшись в нем навсегда.

Я рушу все.

— Мне надо попасть в Тибет. — Я принимаю руки. — Запас трав на исходе.

— Сейчас… никак, — отрезает Чан Ванли, с неудовольствием поднимая тяжесть набрякших век.

— Но у вас ухудшение, — предостерегаю озабоченно.

— А… в смысле… трав для меня?

— Конечно! И… для клиники заодно…

— Хорошо. На следующей неделе… мы поговорим. Как Хьюи? — Он запахивается в халат, разминает длинную, тонкую сигарету.

— Как обычно… — Я равнодушно вскидываю брови. — Пьет.

— Но обязанности, надеюсь, выполняет?

— По мере сил.

— С ним надо что-то делать. — Чан Ванли пусто смотрит поверх моей головы. В его глазах — эбеновый отсвет шкафов. Видимо, он представляет облик Хьюи. — Мерзавец распускается год от года все больше и больше. Но он не болтлив, у него были заслуги… А Робинс? Он навещал вас?

— Ничего серьезного, — пускаю смешок. — Повышенная настороженность к своей персоне и некоторый интерес к экстравагантности наших методов лечения. Правда, есть неполадки с давлением… Но я исследую его всесторонне, не волнуйтесь. Иглотерапия, отвары!..

— Да. — Веки одобрительно смыкаются. — Пусть он останется доволен. И вами в том числе. Это серьезный и нужный человек. Но! — Чан Ванли откидывается в кресле; тень абажура скрывает его, и видны лишь темные провалы глазных впадин и угроза в них. — Никаких посторонних бесед. Вы врач и только врач!

— Но именно так и обстоит дело, — пытаюсь сострить я.

— Я очень доволен вами, — звучит в ответ, и маятник спины снова выносит восковое лицо и кисть с сигаретой в конус света. Дым торопливо бежит в нем мелкими тающими волнами. — Вы поставили на ноги двух моих парней, а я думал, им не выкарабкаться. Верные, прекрасные парни. А… вот что хотел спросить… У вас какие-то странности в отношении