Поколение - Николай Владимирович Курочкин

и невидимо катился клубок солнца, и прощальная тайна его падения за горизонт ровной янтарной тенью застилала город с цветастым однообразием человеческого муравейника, встревоженного наступающим мраком, бестолково ожившего перед ним и ощутившего в этот час заката досаду привычной потери, смутную неотвратимость конца всего.

И я был тоже причастен к тому, что происходило с миром, и тоже утрачивал день, и время постепенно убивало и обкрадывало меня. Меркли мельтешащие краски толпы; ее одежды, волосы, браслеты, лица текли, то исчезая, то воскрешаясь в свете витрин, рекламных иероглифов и лавочных лампад.

Многоголосая неразбериха запруженного машинами, велосипедами, моторикшами пространства, бензиновый угар, запах цветочных гирлянд, жареного арахиса и рыбы — все это на мгновение заполонило «Тоету» и тут же оборвалось масляным щелчком дверцы.

Теперь слева от меня сидел человек. Тридцати лет, худощавый; небольшого роста, внешне — образчик примерного служащего солидной фирмы, кропотливого созидателя жалкой карьеры. Вежливое, равнодушное лицо, напомаженные волосы, ухоженные ногти, серый костюм, лакированные башмаки — все будто только из магазина.

— Мистер Робинс сказал, что…

— Да, я ждал вас.

Неба не было. Кишение толпы. Капоты и багажники. Фары. Призраки за зеркальной чернотой ветровых стекол.

— Мое имя — Тун. — У него был монотонный голос робота.

— Путь из Тибета на север очень сложен, — сказал я неожиданно с чувством. — Очень!

— Я прошел необходимый курс, изучал карты… — Он коснулся подрагивающей щеки. — Так что это как раз… не проблема.

— Хорошо, я представлю вас главе братства как полезного мне человека, но — при условии, конечно, медицинского образования…

— Я — анестезиолог. Гомеопатию тоже знаю, но так… на уровне… Ну, невысоко над уровнем моря…

Эта его попытка привнести юмор мне понравилась.

И тут узнался магазинчик, где покупал вместе с Элви кольцо ей. Золотое колечко с кружком из вкраплений бирюзы и таким же бирюзовым крестиком внутри круга. Старый, добрый символ… Это был ее камень, бирюза. Кольцо мне вернули. Тогда, в больнице… Зайти в магазин? Просто так…

— А в Тибете у вас… плантация какая-нибудь?

— Вот что. Моя бывшая жена… Юуки… она японка… Тоже врач. Нас познакомила она, ясно? Ну, а вы в трудном положении, без работы…

Я сбился со слов. Падающей стеной обрушилась реальность происходящего; человек рядом теперь не канет в безликость толпы, как случайный прохожий; только что он как бы родился вновь в том мире, что единственно мой, и чем-то уже непоправимо изменил его. Он пришел сюда по чужому расчету, и расчет этот я должен воплотить в то, что составит мою и его жизнь. И любая ошибка гибельна.

Сейчас моя мечта — это утро одного из тех незаметных, счастливых будней прошлого, когда сидишь в плетеном соломенном креслице на газоне, голой стопой разглаживая завитки травы, и видишь, как голубизна бассейна наполняется солнцем, становясь живой, как пробуждаются цветы, и соки земли текут по стеблям, свершая таинство своего превращения в цвет лепестка, в аромат пыльцы, и жизнь малого и большого так непостижима и прекрасна, и нет смысла выше, чем упоение ее созерцанием. Проклятье! — зачем он явился ко мне, этот человек?! Он способен сломать все!

— Но еда? Снаряжение? — спрашиваю я с испугом. — У вас же будет огромный рюкзак. Возникнут вопросы. Затем — вы исчезаете. Как… все это решить?

— Простите, мистер Тао, но точно такие вопросы я хотел бы задать… вам.

— Вот я и предугадываю их, — переигрываю я конфуз. — Чтобы вы уяснили, насколько все будет непросто.

Он, сбитый с толку, кивает.

Мне ясно, что ни идей, ни какой-либо помощи ждать от него не приходится. Разве сочувствия… Но оно неуместно. Он исполнитель, слуга приказа. Последнее звено цепи. Но и самое главное, потому как цепь замкнута, в чем и суть ее. Итак, вопрос вопросов: что делать?

Невольно представляется самолет, ищущий утерянный курс в ночи. Одинокая борьба летчика в стеклянном колпаке над грохочущей бездной и безмятежность спящих пассажиров в тихом уюте салона. У них та же конечная цель, что и у летчика.

— Завтра вы пойдете в порт, — слова опережают мысли, — и найметесь докером. И будете жить не в отеле, а в бараке. И одеваться так, как одеваются докеры, и есть то, что едят они. Только тогда я смогу рекомендовать вас шефу как толкового отчаявшегося парня, готового стать верным и благодарным к тем, кто поможет ему. Дать вам работу в клинике я, скажем, покуда колеблюсь, но в качестве сортировщика трав и лаборанта вы бы мне подошли. Так что идите в порт.

Определить его реакцию как восторг я бы не рискнул.

— Далее. В братстве вам придется принять обряд посвящения. И главное в вашей готовности к ритуалу — простота, заискивание и уничижение себя. Вы — голодная собака, выклянчивающая кость. На сей день подобные черты в вашем облике и в манерах отсутствуют напрочь, однако, полагаю, работа в порту исправит положение… А сейчас с точки зрения моего шефа вы смотритесь просто-таки подозрительно. Человек из полиции. Этакий молоденький, хваткий инспектор. Простите… В общем, внешность — это тоже… А интеллект — пусть! Но погибший, утраченный, оставшийся лишь в той льстивой, уже наносной обходительности, что преследует понятную всем цель — понравиться и быть допущенным к столу… Только учтите: подонки умны. Надо сыграть точно.

— Значит… докер, — роняет он озадаченно.

В эти секунды он — наедине с собой, без маски, и я постигаю его — чужого среди чужих; решающего кем-то заданную задачу, в чьем условии его смысл и судьба. Часть задачи, только что — небрежно, экспромтом, составил я, распорядившись и частью чужой жизни.

Шум толпы, будто ожило немое кино ее течи, и снова щелчок замка… Фирма «Тоета» гарантирует прекрасную звукоизоляцию. Звукоизоляция, вероятно, прекрасная вещь. Необходимая.

Мне думается, всех, идущих в колее жизни, удерживает в ней вера. Вера в тех, кто вокруг тебя, вера в людей. Она всегда омрачена сомнением, но она остается верой, потому что кто-то извечно сильнее, кто-то умнее, кто-то убедительнее… Вначале человек верит родителям — они его боги; затем — кумирам или старшим по положению и званию; после — мудрецам… Кто-то верит в бога, но бог не определяет жизнь, он определяет нравственность, реченную через священные книги, написанные людьми, а те же жрецы пытаются верить другим жрецам… И вот — кому же верить? Кто подскажет, как правильно, и кто будет истинен? Наверное, тот, кому уже не во что верить и кто не хочет верить ни во что. Но кто это? Бог? Тогда как мне нужна встреча с богом! Естественно, здесь, на Земле. Но не будет ее. Потому что, кому объяснится все, тому уже не надо жизни. Неужели познание высшего смысла обращает все