Волчье счастье - Паоло Коньетти

с ведром и тряпкой в руке. Уборку делали все по очереди, и Сильвия каждый раз вздыхала с облегчением, когда эта обязанность выпадала не ей. А у Пасанга всегда, казалось, было хорошее настроение, что бы он ни делал.

Можно спросить тебя кое о чем, Пасанг? Конечно.

Ты понимаешь, почему их всех так тянет туда, к вершинам? Ты ведь столько раз бывал там. Что так притягивает их?

Ветер.

Ветер?

И снег.

А еще что?

Может быть, солнце. Если погода не облачная!

Шерпа засмеялся. Он дважды поднимался на Эверест, и у него была своя философия. Из его рассуждений следовало, что всё в мире — ведро, тряпка, ветер, солнце, снег — просто существует в мире.

В семь часов встали все остальные альпинисты. Можно сделать передышку. Арианна позвала Сильвию завтракать. Она включила радио и накрыла стол на двоих: чашка латте, кусочек пирога, немного музыки, приятная компания — этих мелочей достаточно для того, чтобы высокогорный приют стал казаться родным и превратился в почти что настоящий дом.

Сегодня утром их было восемьдесят девять, сказала Арианна. Они едят, справляют нужду и уходят.

Это точно.

Скажи по правде, это место ведь совсем не такое, как ты ожидала.

Да. Но я рада, что я здесь.

Поклянись.

Клянусь. Я даже немного горжусь собой, представляешь? И часто думаю: вот бы мама видела меня сейчас.

Какая она, твоя мать?

Вернее, какой она была. Ее больше нет.

Прости.

Ничего. Она была веселой. Умерла два года назад.

Она болела?

Заболела незадолго до смерти.

Кем она работала?

Учителем. Преподавала итальянский язык в средних классах школы. Все дети в районе до сих пор помнят ее. И даже те, кто живет подальше.

А ты как реагировала на это?

Я ревновала. Чего только не вытворяла, чтобы она обратила на меня внимание.

Непонятно почему Сильвия вдруг стала рассказывать об этом девушке, с которой была едва знакома, в семь часов утра здесь, в горах Монте-Роза. Как знать, может, это высота так действует. Вставала заря, солнце разливалось по склонам, и альпинисты, первыми покинувшие приют, подходили к отметке четыре тысячи метров.

23. Чаша

Потом над вершинами Парро и Венсан взошло солнце. Долгими летними днями оно растапливало ледник, снежный покров день ото дня становился все тоньше, обнажая трещины, разломы, гряды и борозды, скованные серым льдом, на поверхности которого блестела талая вода. Сейчас это был лишь старый ледник, утративший свой крутой нрав, но в прежние времена он отличался суровостью. Раньше он наводил страх, а теперь вызывал только сочувствие: тропы, которыми некогда пользовались альпинисты, стали непроходимыми, а долины превратились в потерянный рай и остались в легендах. Неизвестно, сколько погибших было в этом горном краю. Говорили, должно пройти около семидесяти лет, прежде чем удастся обнаружить их останки: смерть настигала этих людей в молодости, в расцвете сил, они срывались в пропасть, и только когда их дети входили в пору старости, обнаруживался ботинок, ледоруб или что-нибудь еще. Эти находки отправляли в музей, который находился у подножия. В Монте-Роза было множество крестов в память о погибших и табличек с их именами и датами жизни, иногда еще с фотографиями. Каждое лето на это высокогорное кладбище приходил священник и читал мессу, благословлял приюты, их хозяев и альпинистов, поднимавшихся сюда, и произносил молитву в память о тех, кто не вернулся.

Одним июльским днем Фаусто нашел свое святое место. Он оказался возле котловины на высоте три тысячи метров — здесь было место слияния горных ключей, полость с водой, чаша, своего рода бассейн. Его окружали каменные глыбы, гладкие от талого снега и отшлифованные ледником, отступившим чуть выше, за гряду, с которой тонкими ручейками стекала вода. На дне бассейна были камни, скатившиеся с вершин, — они громоздились друг на друга, образуя причудливые фигуры.

Эта полость с водой не была обозначена на картах, и Фаусто не помнил, чтобы когда-либо видел ее. Тридцать лет назад здесь был ледник, отец водил Фаусто посмотреть на него. Судя по всему, ледник отступил совсем недавно — на это указывало отсутствие мхов и лишайников, а также растений, если не считать робких травинок, пробившихся сквозь трещины в горной породе. Фаусто осознал, что перед ним место нашей планеты, только теперь познавшее свет солнца, безымянное и отсутствующее на картах.

Неподалеку стояла старая хижина, обитая желтыми жестяными листами. Фаусто вошел и снял рюкзак. Внутри никого. В журнале посещений значилось, что в последний раз сюда заходили три дня назад. «К счастью, есть еще на планете затерянные места!» — прочитал он. В хижине было шесть кроватей, прикрепленных к стенам, посередине стоял стол, в углу — шкаф, где по здешнему обычаю нужно было оставить что-нибудь из еды для тех, кто придет сюда потом. Фаусто вспомнил, что пора бы подумать об ужине. Он надел чистую футболку, а прежнюю, мокрую от пота, положил на нагретый солнцем жестяной лист, лежавший возле хижины, и прижал камнем, чтобы ее не унес ветер. Потом закрыл дверь и вернулся к бассейну.

По дороге он заметил бабочек, названия которых не знал. И прозрачные, липкие лягушачьи икринки. Возле чаши с водой сновали зяблики — прилетели сюда пить. Снова вспомнилось, каким было это место много лет назад: нижняя граница ледника и мощный поток стального цвета, который рвался из-под льда. Однажды они с отцом попытались определить его мощность и вычислить, сколько льда он растапливает за минуту, за час, за день, и результат показался Фаусто неправдоподобным: если ледник тает так быстро, почему он остается прежним? Фаусто был убежден, что он вечный и непреходящий, и горы невозможно представить без ледника, расположенного между скалами и небом. Однако его отец тогда понял, что происходит, и сказал: «Ледник исчезает, и на его место приходит нечто другое. Так устроен мир. А мы всегда скучаем по тому, что было раньше».

Ты оказался прав, папа, подумал Фаусто. Он встретил здесь закат, думая об отце.

24. Сердца двоих и хижина

Сильвия встретила его снова. Весь в пыли и взмокший от трудного подъема, со спальным мешком, пристегнутым к рюкзаку, в своей зеленой клетчатой рубашке, молодой и такой прекрасный, каким она его еще не видела. Тогда, зимой, ей и в голову не приходило, что он красивый — скорее, вкусивший страданий, ей нравились именно такие мужчины. А теперь Фаусто был красив — потому что стояло лето, потому что он шел сюда два дня, ночевал