Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски

располагался под сводами, которые составили бы гордость средневекового монастыря. Стены и колонны там были подсвечены синим и погружали все заведение в холодный призрачный свет. Впрочем, Вольфганг, кроме локтей и спин, видел только светящиеся линии на черном полу и радовался, что Петр прокладывает ему дорогу через толпу, направляясь к барной стойке, освещенной тем же синим светом. Было очень накурено.

— Почему люди готовы столь много платить за вход, чтобы стоять в клубах дыма?

— Сейчас послушаешь, музыка класс.

Вольфганг, напрягая слух, пытался расслышать какую-нибудь музыку в обрывках, которые добирались до его слуха сквозь шум. Скептически посматривая вокруг, он взял протянутое ему пиво.

Зажглись новые огни, на этот раз — желтые, осветив небольшую сцену, на которой красовалось трое музыкантов. Чтобы увидеть больше, чем их макушки, Вольфгангу пришлось бы встать на цыпочки, но этого пока не позволял больной палец. Он слышал, как настраивают инструменты. Похоже, готовилась настоящая какофония: рояль звучал глухо и пыльно, будто на струнах лежала попона, на контрабасе произвольно дергали за струны. Раздались энергичные аплодисменты, и Вольфганг недоуменно огляделся. Где музыка, их заслуживающая? Самое большее — нагромождение ненормальных звуков, следующих друг за другом без малейшей системы! Он скрестил руки на груди.

Но потом над сценой внезапно поплыл выпуклый звук, похожий на кларнет, легкий и вибрирующий, сильный и в то же время податливый, превращаясь в отчаянную мелодию. Вольфганг не дышал. Это отличалось от всего, что он знал, и было свободно от всего, что стесняло его до сих пор! Когда он понял, как была устроена эта музыка, его охватила детская радость. Он встал на перекладины табурета, чтобы увидеть волшебного кларнетиста, производящего эти бесстыже телесные, да, можно сказать — похотливые звуки. Чувственные, мягкие, в раскачку и с придыханием, они заполняли весь его организм. Во все глаза смотрел он на блестящий инструмент, выглядевший, как помесь почтового рожка и чаши для причастия в соборе Святого Стефана. Золотой альтовый кларнет!

— Какой это инструмент? — тут же потребовалось узнать у Петра.

— Саксофон? — улыбнулся Петр и победно постучал пальцем по небольшим часам, которые он носил на запястье. — Але полночь прошла, не задаем дурацких вопросов!

Вольфганг засмеялся, отставил бокал на стойку и придвинулся поближе к сцене. Сакс-о-фон. Он тщательно наблюдал за музыкантом и вбирал в себя все особенности сверкающего орудия звука, причем у трубача была и другая его вариация, покороче и в более высоком регистре, и по мере необходимости он менял одну на другую. В нем проснулся беспокойный зуд, он быстро перебирал пальцами, понимая, что следующие дни будет занят не чем иным, как сочинением чудеснейшей музыки для этой фантастической игрушки.

А потом он увидел ее. Порождение тех совершенных звуков. Она сидела за маленьким высоким столом перед сценой, разговаривала с соседкой и искусно пускала колечки дыма. Он смотрел на нее завороженно. Густые темные волосы были собраны в пучок, спина не покрыта ничем, кроме двух свисающих ленточек, завязанных на шее, на которых держалось платье. Он отчетливо видел ямочки позвонков на ее спине, и ему казалось, что он проводит по ним кончиками пальцев.

Лицо было не то чтобы красиво, но ее манера, смеясь, запрокидывать голову, мгновенно лишила его рассудка. Когда она снова двусмысленным движением взяла блестящими, вишневыми губами одну из этих новомодных белых сигарок, он не мог удержаться и протиснулся к ней.

— Сударыня, вы позволите? — с галантным поклоном он взял у нее спички и попытался вспомнить, как с ними обращаются, но от волнения коробок выскользнул у него из рук. Он тотчас нагнулся и стал шарить в темноте между ножками стула. Он вылез красный от стыда, но без спичек: — Пропали! Улетели! Уронил и потерял! — Тут Вольфганг улыбнулся до ушей, схватил свечу, мигавшую в маленьком стеклянном подсвечнике на столе, и поднес ее к сигаре красавицы.

— Коротышка, отвали, — не взглянув на Вольфганга, она зажгла сигару от зажигательного аппарата своей спутницы и продолжила беседу, как будто его там и не было.

Уничтоженный, Вольфганг побрел обратно, кинув последний взгляд на роскошную шею, влез на табурет у стойки, рядом с Петром, и заказал еще пива.

— Не бери в голову, — посоветовал ему лакей за стойкой, настоящий мавр, страшный, как привидение, с блестящими белками глаз, — она и не таких отшивала. А сейчас она — с саксофоном, с ним тебе тягаться — ноль шансов из ста.

Вольфганг выслушал его мрачно. С саксофонистом! Он, как мог, выпрямился на табурете, вытягивая шею, пока не увидел в синих всполохах дылду-блондина, небрежно облокотившегося на рояль, и с отсутствующим взглядом выдувавшего из инструмента небесные звуки.

— Почему мы не играем здесь? — раздраженно поинтересовался он у Петра.

— Здесь? — Петр удивленно поднял брови. — Вольфганг! Я есть скрипач классики, а не джаза!

— Но это вопрос репертуара, только и всего, — Вольфганг сердито отвернулся и энергично забарабанил пальцами по стеклу барной стойки.

* * *

Автобус Петра в Польшу отправлялся за несколько дней до Рождества. Скрипач складывал вещи в маленькую черную сумку, а Вольфганг слушал его нескончаемые наставления:

— Ноты отнесешь до издателя! А то умрешь мне с голоду! В ванной не запамятуй знова бойлер! — Петр понизил голос и кисло подмигнул Вольфгангу: — И пользуйся туалетом!

— Да, папаша Петр, разумеется. — Петр так и не смог простить Вольфгангу, что тот писал из окна. Неслыханная женщина из дома напротив моментально наябедничала управдому, и Петр теперь страшно беспокоился, как бы тот не вмешался.

— Впредь я собираюсь вести себя смирно, дверей не открывать, чужих не впускать… Хотя!.. Впущу, конечно, и с превеликой радостью, если то будет дама!

— Дурень! Куда будешь идти в сочельник?

Вольфганг пожал плечами.

— Я неустанно думаю о том, должен ли я пойти с кем-нибудь к святой мессе, ибо…

— Но должен иметь семью, где-нибудь!

— Все умерли, — Вольфганг криво улыбнулся, — то есть, по всей видимости, я ничего не должен уже никому, кроме моего Создателя, и могу на этот раз спокойно провести весь сочельник, сочиняя новую оперу. Если, конечно, не случится такого, что папа Петр будет настаивать, чтобы я пошел к мессе — и тогда я пойду, сразу же, побегу, убегу, убого у…

— Нужно идти, Вольфганг! Хотя бы в сочельник, пшиячель. А то ты совсем один, не можешь радоваться празднику Господа Иисуса Христа.

— О горе убогому мне! — Вольфганг театрально простер руки к небу. — Когда у меня было не менее, чем один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, ох, пятнадцать праздников за