Пассажиры империала - Луи Арагон

и Леонтина бросились к ней. Жанно объяснил: «Она потому плачет, что я её спросил: „Скоро умрёт твоя мама?..“» Хлоп — оплеуха! Тётя Жанна была скора на расправу. Жанно потёр себе щеку и посмотрел на Софи. Софи принялась хохотать, хохотать и, протягивая руку, указывала на щеку Жанно:

— Ха-ха-ха! Получил? Ха-ха-ха! Получил? — Тогда Жанно сказал утвердительным тоном:

— Твоя мама скоро умрёт.

И это вполне вероятно. Эльвира Манеску просто потрясена. К счастью, нашлась сочувствующая душа. С некоторых пор господин Вернер всё попадается ей на дороге. Словно он знает, какой поддержкой была госпожа Сельтсам для этой толстой и унылой румынки, и как она растерялась, лишившись привета и уюта в комнате номер пять на втором этаже, куда она заходила передохнуть и поболтать с больной о всяких пустяках. Господин Вернер словно поджидал той минуты, когда Эльвира ухватится за него, как утопающий за соломинку. Эльвира боялась, мучительно боялась смерти. Она с ужасом смотрела на дверь, за которой умирала мать маленькой Софи, и ей казалось, что эта тайна нависла угрозой и над её собственной жизнью… И господин Вернер сказал ей как-то: «Вам необходимо подышать свежим воздухом… отвлечься от чёрных мыслей… Пойдёмте в Булонский лес…»

Эльвира чувствовала, как постепенно вокруг неё смыкается нечто вроде магического круга, что именно — она не знает. Не хочется об этом думать. Она так боится смерти. Немного боится и господина Вернера. Он прекрасный гребец. Он говорит с Эльвирой о политике. Она упивается звуками немецкой речи.

А доктора всё ходят в дом, тревога растёт: из комнаты номер пять, как зловещие предсказания, разносятся аптечные запахи. Теперь Жанно поднимается и спускается по лестнице на цыпочках. Всё живое томит удушливая жара. Софи бродит по комнатам нижнего этажа, как тень, не знающая своей роли.

Папы всё время нет дома. Он никого не замечает. С бабушкой и тётей Жанной у него то и дело ссоры. Он, не стесняясь, заявил, что был бы очень рад, если б они убрались куда-нибудь к чёрту на рога. Ждать ему долго не придётся — они уезжают на будущей неделе. А папа остаётся. Тётя Жанна злится, зачем берут с собой Марию. Говорят, гостиница в Птит-Даль стоит дорого. Извольте ещё платить и за няньку!

Бабушка недовольна, что папа теперь постоянно разъезжает на такси, ведь это просто бессовестно, когда дома нет денег. Папа сердится: а если ему хочется ездить на такси? Так, так, оскорбляй свою мать!.. У меня ты, мамаша, вот где сидишь, если хочешь знать. Как тебе не стыдно так разговаривать при ребёнке? Ничего, ребёнок вытерпит, ты же не стесняешься попрекать меня при нём моими тратами на такси. Что ж делать, раз ты у него отнимаешь хлеб насущный, а сам раскатываешь со своими тварями… Ну, хватит! Вы, наверное, позабыли кто вас тут всех поит и кормит? Ах!.. Ты чудовище, а не сын!.. Попрекаешь мать куском хлеба. Ох, зануда! Зануда? Что? Родную мать так называешь? Вот как теперь дети разговаривают с матерью! Да, зануда, зануда и зануда!.. Тише! Бедная госпожа Сельтсам!.. Что такое? Причём она тут? Что ты её сюда приплела? Ах, Паскаль!..

Эльвира застала Элизабету в слезах: она рыдала, припав к закрытому пианино.

— Что с тобой, девочка?

— Ничего, так…

— Тебе жалко бедную мадам Сельтсам? Конечно, это очень печально. И малютка Софи останется круглой сиротой. Но всё-таки не надо так расстраиваться. Видишь, я креплюсь, а ведь я была гораздо ближе с ней, чем ты… Я знаю, что уже ничем не поможешь, и стараюсь думать о другом. Теперь в мире такие события; турки опять в Адрианополе… а ты знаешь, ведь Карл сейчас там.

— Ты всё ещё думаешь о Карле? — спросила Элизабета сквозь слёзы.

Боже мой, как она хороша! Да, Эльвира всё ещё думает о Карле… иначе, чем прежде, но всё ещё думает. Если женщина глубоко любит…

Элизабета, трепеща, бросилась в объятия сестры. Бедная юная Бетси, действительно ли она горюет о госпоже Сельтсам? Она говорит, что да, уверяет, что плачет о госпоже Сельтсам… о госпоже Сельтсам.

Госпожа Сельтсам умерла утром. Она попросила послать за священником. Не знали, какого священника позвать. Она была крещёная еврейка, и никто не знал, к какой церкви она принадлежала — к католической или к православной. Пока судили да рядили, она умерла. Сразу возникло множество вопросов. Ведь осталась дочка. Есть ли у покойной родственники и где их найти? Что теперь делать с Софи? Паскалю пришлось порыться в бумагах, в письмах умершей: дело усложнялось тем, что большинство их было на русском языке, а его никто не знал. Наконец написали письмо по адресу, найденному в памятной книжечке. Но когда-то ещё из Лондона ответят?.. Придётся подождать.

Мария каждый день водила Софи гулять вместе с Жанно. Софи носила теперь платьице, которое срочно перекрасили в чёрный цвет. Красильня за церковью св. Магдалины выполнила заказ в двадцать четыре часа. Похороны назначены на субботу. Ведь хоронят обычно через три дня… и, кроме того, надо подождать родственника из Лондона.

Странно видеть на маленькой девочке чёрное платье в конце июля, когда стоит такая жара, погода знойная, грозовая. Из-под двери комнаты номер пять тянет каким-то подозрительным запахом, смешанным с запахом увядающих цветов, — они пестреют вокруг постели между зажжёнными свечами… Над покойницей читает молитвы монахиня. Пригласили её вместо священника, которого так и не успели позвать.

Дети играют внизу, в маленькой комнате. Что-то они притихли, верно делают какие-нибудь глупости. Оба вытянулись рядышком на полу. Мария подходит. Она слышит, как Софи говорит шёпотом: «Видишь, Жанно, живот у меня вздувается, вздувается, мне трудно дышать, я сейчас умру…» А Жанно с завистью бормочет: «Почему всё ты, да ты? Теперь моя очередь… у меня живот вздувается…»

Софи сердито отвечает: «Вот когда будет тебе семь лет, тогда и умирай… А раньше нельзя…»

Снова пришлось их разнимать, они вцепились друг в друга, как уличные ребята. «Перестаньте! Мамаша-то Софи в гробу лежит наверху!.. Тише!» Жанно взмолился: «Мария… всё Софи и Софи умирает… Скажи ей, что так делать несправедливо…»

— Неужели вы в другую игру не можете играть?

Нет, не могут. Сейчас только это их интересует, и они охотно пошли бы в комнату умершей, но их туда не пускают. Ясно, что Софи ничего ещё не сознаёт, несмотря на то, что жалостливые люди берут её за руку и, тяжело вздыхая, сокрушённо заглядывают ей в глаза. В ответ она лицемерно напускает на себя грусть, выдёргивает руку и хнычет немножко, а потом опять идёт к