Бельтенеброс - Антонио Муньос Молина

самого начала звучала жгучая ирония и трепетная, ни на кого не направленная нежность, и она, как и очень легкое, почти неосязаемое прикосновение пальцев, вызвала во мне волнение, которое я приписал тогда собственной нервозности в день конспиративной встречи. Это как заявиться, к примеру, в Париж до лета 1944 года и среди бела дня отправиться на тайное свидание в пивную на бульварах, улыбаясь и поглядывая украдкой по сторонам, чтобы не проглядеть серую военную форму или исключить случайных свидетелей. Впрочем, даже хуже, потому как в Мадрид тогда я приехал в первый раз с тех пор, когда в городе ночами выли сирены, сливаясь с ревом вражеских самолетов, когда на мне была офицерская форма и я не позволял себе улыбаться, чтобы никому и в голову не пришло обвинить меня в излишней молодости, чтобы снискать уважение подчиненных и тех, кого я допрашивал, в тех же самых кабинетах, наверное, где через несколько лет допрашивали уже героев и предателей поколения Вальтера. Свернув в трубочку роман и засунув его в карман плаща, я шагал тогда по мадридским улицам, и этот путь привел меня к Ребеке Осорио. Теперь же, полжизни спустя, я ехал в ночной клуб на такси, не имея ни малейшего понятия, что именно я ищу, и даже не узнавая улиц, но в кармане у меня, как и тогда, лежал пистолет и дешевый роман, и прошлое медленно восстанавливало свою власть, отрезая меня от собственной жизни, моей настоящей жизни, ожидавшей меня в Англии. Не ностальгией было то чувство, что охватывало мое сердце при воспоминаниях о доме, о кожаных корешках книг, плотными рядами заполнявших темные полки в книжной лавке, о запахах краски и старинной бумаги, щекотавших мне ноздри, когда я разворачивал на прилавке большую папку с гравюрами. Скорее, это была мучительная убежденность в потребности безотлагательного удовлетворения, которое все время, минута за минутой, откладывалось, так что я продолжал ехать в клуб «Табу», не сказав таксисту везти меня в аэропорт и не находя в себе ни свободы воли, ни решимости, как прикованный к постели пациент, у которого усиливается боль, и обезболивающее лежит рядом на тумбочке, однако ему недостает воли ни протянуть за ним руку, ни подать голос, воззвав о помощи, чтобы кто-нибудь пришел и дал ему лекарство.

Как бы то ни было, времени включить заднюю уже не оставалось: такси замерло перед дверью, закрытой металлической рольставней. «Не беспокойтесь, — сказал мне таксист. — Если билет есть, вам откроют». И протянул мне сдачу с той же оскорбительно сообщнической улыбкой, которую раньше вызвало название «Табу». И вот я уже один, на тротуаре, перед опущенной рольставней, с неловким чувством облапошенного туриста. Неприметная синяя вывеска над дверью не горит, узкая, круто забирающая вверх улица образована кирпичными домами и скромными продуктовыми лавками, витрины которых закрыты деревянными ставнями. Попахивает пивной и кладовкой, сырым подъездом, гостевым домом для небогатых путешественников, в общем, так же, как пахло на привокзальных улицах. Но определить, где, в какой части города я оказался, не получалось. Изразцовая вывеска парикмахерской на стене показалась знакомой, но смутно: господин с блестящими от бриолина гладкими волосами и огромной белой салфеткой под подбородком широко улыбается прохожим улыбкой Карлоса Гарделя. «Салон Монте-Карло. Модная парикмахерская. Основана в 1926 году». Я несколько раз постучал в дверь под волнистым железом. На уровне моих глаз открылась смотровая щель. И я тут же узнал человека за дверью: тот же крупный ярко-красный рот, высвеченный фонарем в магазине. Он сказал, что заведение закрыто. Я показал ему голубую бумажку приглашения. Рот растянулся в улыбке, очень похожей на улыбку таксиста, и прорезь закрылась. Послышалось бормотание, затем непродолжительный, негромкий скрип подъемного механизма. Рольставня приоткрыла узкий проход. Человек за дверью оказался кособоким коротышкой, похоже прихрамывающим на одну ногу. В лиловом освещении предстали развешанные по стенам фотографии женщин с высокими прическами и накладными ресницами. Вспомнилось давнее ощущение, когда я как-то раз переступил порог лондонского ночного клуба, попав туда с улицы, погруженной во тьму по случаю противовоздушной тревоги. В тот раз меня мгновенно ослепил яркий свет, оглушила музыка и окутали клубы табачного дыма. Здесь же музыка доносилась откуда-то издалека. Пройдя по душному коридорчику, завешанному багряными драпировками и зеркалами, я оказался в сумрачном зале, насыщенном парфюмерными ароматами. Густой женский голос пел болеро под аккомпанемент фортепиано, но сцену я пока еще не видел: ее скрывала задрапированная бархатом колонна. Не без труда пробираясь между теней, подсвеченных в профиль алыми всполохами, мужчина с кривой спиной провел меня к столику. Заметив белое пятно протянутой руки, я вложил в нее несколько монет. Улыбка расплылась еще шире, до ушей, похожая на резаную рану. «Возьмите коктейль», — сказал он мне, причем настолько близко, что губы его едва не коснулись моей щеки. «Не пройдет и получаса, как вы увидите гвоздь программы. Вы ведь у нас впервые, верно? Попробуйте полинезийский коктейль. В Мадриде — только у нас. Фирменный напиток…»

На столиках — низенькие голубые светильники в форме зонтика. Они светились повсюду, как будто свечки в храме. На сцене, возвышаясь над молочного цвета головами и голубоватыми лицами, пела толстая женщина на высоченных каблуках, в длинном, в пол, платье с металлическим блеском и высоким, откровенно провокационным разрезом сбоку. Луч прожектора помещал певицу в ярко-белое, как полная луна, пятно света, бликуя на густо накрашенных губах и выбеленном лице. Пианист выглядел старым профессором, удрученным настигшей его дряхлостью без намека на достоинство. Настояв на своем, официант принес мне коктейль с полинезийским названием — тот самый, что был рекомендован привратником: напиток, как и следовало ожидать, отличался отвратительной консистенцией густого сиропа. Я медленно его потягивал, слушая приглушенные смешки и тихие разговоры вокруг, и чем дальше, тем больше меня накрывало постепенно нараставшее ощущение абсурда, усугубляемое коварством алкоголя и алчными, похотливыми улыбками мужчин в темных костюмах за соседними столиками. Мужчины курили и пили в компании ярко раскрашенных женщин, словно случайно сплетавшихся с ними руками. Мне подумалось, что сейчас, в эту минуту, никто, ни один человек на свете не знает, где я, — и это тем больше соответствовало действительности, что этого не знал и я сам, и оттого мое «я» расплывалось, как и любое из лиц вокруг меня — подвешенных в полумраке, незнакомых и мертвенно-бледных в голубом свете настольных ламп.

На подмостках, в ослепительно-белом круге, под неуклюжие фортепьянные проигрыши толстуха, покачивая бедрами, выписывала круги. Обнаженная разрезом платья плоть на бедре трепетала, как вытащенные наружу внутренности. Возможно, это и было то