Песня имен - Норман Лебрехт

«Какие вы хорошие, что приходите проведать старика», — говорил он, а его старенькая жена, слегка помешанная из-за эмиграции и потери близких, суетилась с чашками и блюдцами. Примостившись у газового отопителя в мансарде на Карлтон-Хилл, Штейнер, в поношенном сером кардигане, завораживал нас рассказами о нордических героях, историями про Эйнштейна и его скрипку, объяснениями квантовой теории, дифирамбами «мраморам Элгина»[27], которые он ставил выше всей современной скульптуры; рассказами о Зальцбургском фестивале Макса Рейнхардта. О том, как он встретил Брамса на велосипеде; о том, что его отец был знаком с доктором, отец которого лечил Бетховена от подагры; о том, что Густав Малер ценил его как концертмейстера Лейпцигского оркестра. Для образованного британца доктор Штейнер был пришельцем из космоса, человеком всеобъемлющего интеллекта, бесконечно широких интересов.

Меня не увлекали его саги (ни на секунду не поверил, например, истории про кошку Бетховена и Крейцерову сонату), но рассказы старика влияли на игру Довидла. Как именно, я, не музыкант, не могу объяснить, но тон у него стал глубже, и звучал он лучше не за счет лишь многократных повторений. Так же, как лучшие дирижеры накладывают отпечаток своей индивидуальности на оркестр, доктор Штейнер вкладывал что-то от своего культурного накопления в Довидла. Это проходило мимо меня: знания я впитывал, но на моем устройстве это не сказывалось. А Довидл рос артистически под этим воздействием — да и технически тоже благодаря отрывочным замечаниям старика касательно аппликатуры в особенно трудных пассажах. У них было артистическое взаимодействие — духовное сообщение артиста с артистом. Я впервые почувствовал себя исключенным из мира Довидла.

— Mein Kind[28], — сказал Штейнер, увидев огорчение на моем лице, — не грусти. Каждому артисту нужен персональный слушатель, два уха, которым он всегда может доверять. Ты будешь его слушателем, метром, которым он будет мерить свой прогресс.

Дома, вдвоем, в музыкальной комнате мы прорабатывали сонаты и партиты Баха, концерты и сонаты Моцарта, Бетховена, Бруха и Брамса, камерные произведения ранних модернистов. Пока он упражнялся в гаммах и арпеджо, я штудировал руководства Леопольда Ауэра, Иожефа Йоахима и самого Флеша. Это покажется противоестественным, но в дотелевизионные времена умные мальчики развлекались поглощением трудных книг. Политическая начитанность помогала мне осваивать великие скрипичные методики и кратко излагать их содержание. В девять и десять лет мы привносили в наши занятия одержимость, с какой другие дети строят замки из песка и собирают на полу железные дороги. Работая вдвоем, мы соревновались в рвении. Иногда мы ставили будильники на пять, чтобы ухватить два часа музыки до завтрака.

Целеустремленность Довидла была неистовой; я, как мог, помогал самоучке, готов был коряво аккомпанировать на рояле в любую минуту, когда понадоблюсь. На моих изумленных глазах — вернее, ушах — он изобрел способ остановить мгновение в своем рубато; если память мне не изменяет — оттолкнувшись от одной практической подсказки Ауэра, учителя Хейфеца. Я, его персональный слушатель, наблюдал, как он овладевает скоростью, не жертвуя изяществом и остроумием. Я ни минуты не сомневался, что у него великое будущее.

В конце той суровой зимы доктор Штейнер объявил, что Довидл готов предстать перед публикой.

— Я получаю от Kinder столько радости, — сказал он отцу. (После отец рассказал нам по секрету, что дочь и внуки Штейнера не сумели вовремя уехать из Германии.) — Не только от Kind артиста, но и от der andere[29] тоже. — Он с улыбкой показал на меня.

Доктор Штейнер отказывался принимать у меня конверты с платой, поэтому я и позвал отца.

— Доктор Штейнер, я не могу допустить, чтобы вы учили их бесплатно, — сказал он.

— Nicht[30] за ничто, — сказал Штейнер. — Они мое будущее.

Надо было придумать способ. Состояние миссис Штейнер быстро ухудшалось, и мать договорилась, чтобы супругов поместили за наш счет в дом для престарелых беженцев в Белсайз-Парке. Заведение спартанское, с голыми дощатыми полами, но комфортнее их чердака с протекающей крышей на Карлтон-Хилл; вдобавок за ними будет уход и у них будет общество.

Каждую среду, после наших занятий с доктором Штейнером, Довидл давал импровизированный десятиминутный концерт в общей гостиной под выкрики «Herrlich!» и «Wonderschön!»[31]

Повторный визит к Альберту Саммонсу подтвердил заключение Штейнера.

— Знаете, он готов, — сказал Саммонс. — Я хоть завтра бы дал ему концерт Элгара и поставил перед оркестром.

Но Мортимер Симмондс держался своего темпа.

— Еще нет, — сказал он наставникам. — Время терпит. Пусть еще окрепнет физически и эмоционально. В отсутствие отца я несу за него родительскую ответственность.

Единственное, что позволил отец, — концерт для узкого круга с профессиональным аккомпаниатором (Айвор Ньютон — фортепьяно) в нашей музыкальной комнате на Бленхейм-Террас. Отец пригласил Саммонса и его звездного ученика Томаса Мэтьюза, недавно ставшего концертмейстером Лондонского филармонического оркестра; знаменитого альтиста Уильяма Примроуза; Штейнеров с несколькими композиторами-эмигрантами; любителя музыки Эдварда Мея, врача с Харли-стрит, и дирижера сэра Генри Вуда.

Мать трудилась над списком гостей целый месяц. Ей удалось заполучить двух Ротшильдов и жену главного раввина; остальными ее гостями были сефардские родственники и богатые дамы Сент-Джонс-Вуда. Сшила туалет для этого случая. Обслуживание было ресторанное. Арендовали еще один рояль, на случай, если наш «Стейнвей» в последнюю минуту испортит мебельный точильщик. Ничто не было оставлено на волю случая.

В первом отделении Довидл играл Крейцерову сонату, а затем — ноншалантно выбранные пьесы Вьетана, Вивальди и Брамса. На бис он исполнил «Юмореску» Дворжака и что-то из Чайковского. Никто не ушел с концерта равнодушным и ненакормленным. Сэр Генри проворчал что-то насчет будущего променадного концерта; доктор Штейнер плакал крупными слезами радости. Мама Джонни Айзекса дулась в углу. Моя была в упоении. Я услышал, как миссис Айзекс пожаловалась жене главного раввина: «Она за вечер шлепт[32] столько нахес[33] от этого мальчика-беженца, сколько бедной матери не дождаться от своего шлемиля[34]».

Довидл тоже услышал ее жалобу и спросил отца, можно ли ему сказать несколько слов. Постучали ложкой по чашке, и он вернулся на импровизированную сцену, чтобы выразить благодарность моим родителям и своему пианисту-репетитору — мне. Он понимал, что я отодвинут и мне это тяжело. Но понимал также — или чувствовал, — как выросла моя самооценка благодаря его присутствию. Наша дружба высвободила меня из несчастного моего кокона.

Единственный диссонанс внесла моя тетя Мейбл, коренастая жительница Ист-Энда с жутким акцентом: она была замужем за братом матери, Кеннетом, дантистом. Нас с ней объединяла неприязнь к