Песня имен - Норман Лебрехт

— Мне не очень кажется твой дружок-скрипач, — сказала Мейбл.

— Как это, тетя? Он замечательный.

— Фальшивый, если хочешь знать мое мнение. Я попробовала говорить с ним на идише, на его родном языке, а он желал говорить только по-английски. Мой мальчик, никогда не доверяй человеку, который стыдится своего происхождения. Давай-ка еще пополам этого шоколадного мусса, пока мама нас не поймала.

Мать словно услышала наши мысли и застигла нас на месте преступления.

— Мейбл, прошу тебя, не пичкай мальчика сладостями. Мартин, пожалуйста, помни, что десерт рассчитан на всех гостей. У тебя пятно на галстуке?

— Она не всегда была такой брюзгой, — поведала тетя, когда мать удалилась в клубах недовольства. — Перед прошлой войной она была душой soirée[35], распевала глупые баллады и резвилась ночь напролет. Знала все новые танцы, обучала им молодых людей. А потом. А потом Эдвин погиб, и она думала, что так и останется старой девой, пока не подыскали ей твоего бедного папашу.

— А кто был Эдвин?

— Ее первый жених, из Монтегю. Он поехал исследовать Гиндукуш, вернулся и написал довольно смелую книгу о половом созревании и полигамии. А потом его убили в первом наступлении на Сомме. Вайолет два года носила черное, два года не выходила из дому — наверное, как это у них называется, в «нервном расстройстве». Когда ребята вернулись с войны — кто вернулся, — ей было под тридцать, и уже не девушка с картинки. Я всегда считала, что твой папа немножко герой, что взял ее, но он никогда не жалуется, правда? Хороший человек Морти Симмондс, я всегда говорю. Я знала его семью в Майл-Энде. Лишних двух фасолин не было для субботнего чолнт[36].

— Мартин, пообщайся с людьми, — скрипуче сказала мать, вернувшись к нашему гнездилищу. Представь, как принято, Дэвида нашим родственникам.

Довидл перехватил мой взгляд и выразительно вздохнул. Он застрял с доктором Штейнером в кружке других эмигрантов, силившихся разговаривать между собой на патриотическом английском, отчего беседа приобретала характер совершенно темный.

— Простите, доктор Штейнер, — вежливо вмешался я. — Можно мне забрать Дэвида на несколько минут?

— Уф, — сказал Довидл, когда мы вдохнули свежего воздуха из сада. — Пока ты есть и выручаешь меня, я мог бы зарабатывать этим на жизнь.

Довидл всегда доказывал, что зависит от меня больше, чем я от него. Он по-своему был так же одинок, как я, — отрезан от других людей своим талантом. Со мной он мог быть обыкновенным мальчиком — настолько обыкновенным, насколько это допускали его гениальность и моя заурядность. Чтобы сбалансировать это неравенство, понадобилось несколько месяцев.

В отношениях, основанных на обоюдной зависимости, не может быть секретов. Довидл знал, что я знаю, что он писается в постели, ковыряет в носу и сует облизанный палец в банку с сахарной пудрой на второй полке в кладовой у Марты. Я знал, что он знает о моем загашнике «киткатов» под кроватью, что я не могу уснуть, не обмотав пальцы ног краешком одеяла, что с приходом морозов, загнавших миссис Харди в дом, мое желание увидеть женскую плоть только обострилось и я стал позорно подглядывать в замочную скважину служанкиной двери.

— Это опасно, — сказал он, застав меня за этим как-то вечером, когда Флорри собиралась к своему еженедельному вечернему выходу в город.

— А ты бы что сделал? — спросил я.

— Есть у тебя маленькое зеркало?

Я принес пудреницу из маминой сумки.

— Пошли в мою комнату, — приказал он.

Мы зачем-то прошли на цыпочках по верхнему коридору, хотя шаги все равно заглушило бы кряхтение в трубах и шум воды, наполняющей ванну, — Флорри еженедельно принимала ванну перед свиданием со своим постоянным кавалером.

— Закрой дверь, — велел Довидл и открыл окно своей спальни. — Это будет несложно.

Он взял из шкафа деревянную вешалку и клейкой бумагой для защиты стекол примотал зеркальце к ее концу.

— Теперь высунь зеркало из окна и держи под углом в сорок пять градусов, — сказал он. — Окно в ванной наполовину открыто. Если угол правильный, то увидишь отражение в зеркале ванной.

Он был прав, как всегда. Немного пошевелив и повернув вешалку, я увидел ванную комнату и в облаках пара верхнюю половину Флорри: она быстро сняла передник, белую блузку, рубашку и приспособление на проволоках, французское название которого ребята шепотом произносили в углу игровой площадки — там околачивался Джонни Айзекс со своими грубыми дружками. Полные гемпширские груди Флорри покачивались; секунду она постояла перед зеркалом в тумане, потом быстро нагнулась, повозилась с какой-то одеждой внизу, вне поля зрения, и погрузилась в ванну.

Воздух застрял у меня в горле, как рыбья кость. Зрелище было увлекательное, но при этом меня не покидало ощущение, что перейдена черта между невинностью и половым созреванием, и переход этот осложнялся сознанием, что объект моего пробудившегося интереса — суррогатная мать, укладывавшая меня в постель перед сном. Нарушение табу на инцест само по себе угнетало, но то, что произошло оно при содействии Довидла, небом посланного названого брата, — это уже совсем не укладывалось в моем слабом уме. Я дрожал от мучительного волнения, снова стал заикой, и когда Флорри вылезла из ванны и завернулась в полотенце, отдал вешалку с зеркалом своему сообщнику.

— Следующий спектакль в следующий четверг, — с ухмылкой сказал Довидл, чтобы разрядить напряжение. — Или во вторник, если хочешь посмотреть толстую старую Марту.

Давясь от смеха, я представил себе, как буду подглядывать за раздражительной дряблой кухаркой.

— Ты понял? — сказал Довидл. — Вот что дает маленькая стратегия — и без неприятностей.

— Нашелся всезнайка, — съязвил я и бросил ему в голову подушку.

В ответ прилетело покрывало, мы сцепились, упали и продолжали бороться на полу. Мать, возмущенная стуком и криками — у нее внизу шло заседание комитета, — велела нам поправить галстуки, причесаться и, если Дэвид не возражает, спуститься и сыграть дамам что-нибудь красивое. Наш преступный союз был замкнут в своей отдельности от взрослого мира.

Нашу шпионскую проделку повторять не требовалось. Она окончательно оградила наш маленький мир от посторонних. И, кроме того, показала практическую и даже героическую ценность того, что Довидл именовал своей «стратегией». Более яркая демонстрация ее случилась в ноябре, когда снова открылась школа и мы, в серых формах с лиловой отделкой, вместе пошли в Дом, место задержания обеспеченных детей и подготовки к частной школе более высокого класса. Для меня Дом был ежедневным семичасовым ужасом, ожиданием, когда на меня набросится учитель-садист или дворовый задира. Я предупредил Довидла, тощего иностранца, что он