Улица Космонавтов - Роман Валерьевич Михайлов

В таком состоянии сейчас, что а-а-а-а, можно не в комнату смотреть, а внутрь себя, искать спрятанные внутренние тайники, следовать молчаливой Глубине.

Глубина. Глубина. Глубина. Глубина. Ощущение, как оттуда, как из глубокого внутреннего колодца. Кажется, могу копать ямы — глубоко-глубоко, рыть траншеи, погружаться в подвалы. Когда недавно увидел на улице Космонавтов в окошке дурки психа out of space, совершающего ну офигеть какие движения, такие в бока туда-сюда, и руки наверху, вообще вынос, то понял, что он погружается в свою Глубину.

21. Лошадка.

Зимой 96-го года я приехал в психоневрологическую больницу, чтобы его навестить. Нашел девятое отделение. Бабулька-санитарка, недоверчиво посмотрела, но впустила. Достаточно было беглого понимания, чтобы принять, что все происходящее за этой дверью — иной мир, с иными отношениями и правилами. Играла музыка группы АВВА, а живущие там люди ходили под эту музыку по коридору. Старушка сказала, что он находится в первой палате, а туда нельзя заходить. Я ей сказал что-то вроде: «поймите, я очень долго ехал, и если не увижу его, мне придется снова ехать, и уже невесть куда, я не знаю, где его искать». Старушка открыла еще одну запретную дверь, и я оказался в первой палате, где он и сидел на одной из кроватей. Первая палата — это иной мир внутри иного мира — это мир тех, кого не выпускают даже в общий коридор, побродить под музыку группы АВВА. Там находились привязанные люди. А некоторые лежали, закрывшись с головой одеялом. Это были такие закутанные мешочки. Но из-под этих одеял пробивалось нечто сильное и страшное. Я подошел к нему, спросил, узнает ли он меня. Он утвердительно кивнул.

— Почему тебя сюда перевели?

— Потому что я пытался уничтожить себя.

— Как?

— Так.

Он показал на выключатель на стенке. В палате дежурил санитар. Туалет находился в палате, за стеночкой. Когда я вошел, люди оживились, стали осматривать меня. Кое-кто присел поближе к его кровати. Мне показалось, что за спиной кто-то воет. Но это был вой не надежды или попытки разговора — это был просто фон тамошнего бытия, вой в никуда. И это все накрывалось музыкой группы АВВА.

— К тебе здесь нормально относятся?

Я оглядел живущих. Да, это было проникающе страшно. Он ответил:

— Скоро ничего этого не будет.

Терапия той жизни, насколько понимаю, сводилась к сохранению внешнего покоя. Если из одного из углов начинали доноситься слишком громкие звуки, напоминающие волнение, прибегали санитары и вкалывали свои лекарства, чтобы этот угол заснул и тем самым сделал тишину. Всякое волнение ума или тела там могло быть рассмотрено как нарушение покоя. Даже слегка необычная беседа между живущими могла оказаться поводом для лишней терапии. А лишняя тамошняя терапия — это потеря очередного человеческого. Я вышел из первой палаты. Сразу почувствовался другой воздух. Жители коридора ходили взад-вперед, как и раньше. Один из них, каждый раз, когда подходил к стене с часами, внимательно на них смотрел, словно пытался углядеть что-то новое, что-то, не увиденное в предыдущем подходе. Санитарка куда-то ушла, и некому было открыть внешнюю дверь. За маленьким пластмассовым стеклом первой палаты виделись те мутные жизни. Я просто сел и стал смотреть на ходящих.

— Привет. Ты откуда? — спросил я того, что смотрел на часы.

Он остановился, посмотрел на меня, затем снова на часы и ответил: «да». Он пошел обратно по коридору. Но когда он вернулся смотреть на часы, я его спросил:

— Что да? Ты откуда?

Он снова повторил свой ответ и ушел. Я снова его дождался.

— Чем ты занимаешься вообще. Да? Скажи, ты книги читаешь? Он ответил «да» и остановился около меня.

— А какие книги ты читаешь?

Я думал, что он снова ответит «да», но он вдруг ответил:

— Про лошадку.

И пошел по коридору. Так я познакомился с Лошадкой, человеком сложных чувств и интересов, наблюдателем за временем.

Помнится, Гриша вышел из подъезда, и завел балалайку на всю улицу:

— Ссссуки ебаные, ненавижу всех, уроды, сссссуки. Пусть щас хоть кто появится, убью ссссуку. Орал, орал. Моя бабушка с трудом подошла к окну, высунулась и отчитала Гришу:

— А ну, Гриша, пошел домой. Ко мне внук приехал, ты ему отдыхать мешаешь. Гриша замолчал, смирно собрал намерения и ушел домой.

А Лошадка — наблюдатель за временем, гниет. Встречаю его изредка. У него тело гниет. Он уже не говорит, скорее мычит. Это в темноте.

22. Жар-птица.

— В малых городах есть женщины в темных одеждах. Они ходят по улицам одни, в длинных юбках, с бледными лицами, у них с собой свечи и иконки, но в церквях их никто не видел. Смелые и отчаявшиеся жители приглашают их к себе: мужа от пьяни заговорить, сглаз свести. Женщины приходят, просят фотографию, рассыпают рис, зерно, водят свечкой, шепчут свои заговоры, берут в благодарность за это все деньги и еду.

— Всю жизнь прожил в малом городе, а таких не видел.

— Ты не туда смотрел. Когда они проходили мимо, ты прятал глаза, не желая соприкасаться с их бледностью и странностью. Ты живешь и не обращаешь внимания, что происходит вокруг. Этажом выше живет человек-стон, он выглядывает из окна, улыбается, а иногда стонет, чтобы его с улицы заметили.

— Да, там псих какой-то живет, видел, да. Кричит в ванне по ночам. Слышимость хорошая. Спать не дает.

— И все это существует в рассвете. Природа оживает, обогащается, с дивными красками, с пением прекрасных птиц.

Чука стоял и грел лицо в весеннем солнце. Улыбался.

Опытные друзья рассказывали, что в тюрьме ужас приходит по ночам, во сне.

— Ты можешь быть сильным и смелым. Но ты ведь рано или поздно уснешь. Ты будешь лежать, закрыв глаза, и с тобой можно будет сделать что угодно.

В дурке — та же фигня. Найдется ведь кто-то, на кого феназепам не действует. Будет выглядывать из-под одеяла, улыбаться, хохотать в твою сторону. И это все ночью, когда у тебя сил никаких нет, когда тебе нужно провалиться как можно глубже. А если надрочит на твое одеяло? Ну? Ну? Что сделаешь? А ничего не сделаешь. Кого ты там убьешь