Сильные мира сего. Крушение столпов. Свидание в аду - Морис Дрюон

– Спасибо, Жан-Ноэль, – прошептал Пимроуз. – Ты никогда не узнаешь, чем я тебе обязан.

И Бэзил заплакал. Крупные слезы текли по его усталому лицу. Но теперь эти слезы не причиняли боли.

День угасал. Тучи, гонимые легким ветерком, веявшим над долинами Умбрии, медленно двигались со стороны горизонта на штурм небосвода; их длинные поперечные полосы были причудливо окрашены в темно-фиолетовый и черный цвета. Чудилось, будто призраки всех умерших здесь епископов собирались там, в высоте, образуя это бесплотное, но весомое полчище, это огромное небесное воинство; оно собиралось сюда на свой собор, дабы вершить судьбы живущих. Старые темные оливы, казалось, стелются по земле; их стволы приникали к склонам холма, а корни судорожно впивались в почву, как руки со скрюченными пальцами. Оливы остались такими же, какими их рисовал Джотто, – они не изменились с того времени, да и ничто не изменилось с тех пор на этом холме и в этом маленьком городке, который не затронули войны, бушевавшие в стране.

Жан-Ноэль возвратился в гостиницу, с минуту постоял у окна, наблюдая за крестовым походом туч, взял книгу и принялся ждать. Проходили часы. Куда девался Пимроуз? Неужели он все еще в церкви, все еще погружен в молитву? По правде сказать, в иные дни Бэзил бывает утомителен. Но путешествовать с ним по Италии так приятно, что можно и примириться с этим, лишь бы только их путешествие не превратилось в паломничество! Тогда уж лучше было прямо отправиться в Лурд или в Лизье. Метрдотель постучался в дверь и осведомился у Жан-Ноэля, собираются ли господа обедать.

– Я подожду своего друга, – ответил юноша.

Прошел еще час. Жан-Ноэль начал беспокоиться. За время путешествия его уже не раз охватывала смутная боязнь, как бы Пимроуз внезапно не заболел; теперь эта боязнь усилилась. Быть может, Бэзил потерял сознание у подножия алтаря или сломал себе ногу, спускаясь по ступеням какого-нибудь склепа. Тогда придется застрять здесь, в Ассизи. Жан-Ноэль плохо представлял себя в роли сиделки. Впрочем, у Пимроуза есть слуги. Если через полчаса он не возвратится, надо будет послать Гульемо и Робера на поиски… Кстати, Гульемо в этих краях тоже превратился в ханжу.

Метрдотель снова постучал в дверь, ресторан в гостинице закрывался.

Жан-Ноэль спустился в ресторан и уселся за столик. В таком месте одиночество было особенно тягостно, и сильная тревога томила юношу. Но где же все-таки Бэзил? Каждый раз, когда открывалась дверь, Жан-Ноэль вздрагивал: он надеялся, что вернулся его спутник. Но вместо Пимроуза входил официант с каким-нибудь блюдом.

Наконец, когда пробило уже десять часов, появился лорд Пимроуз; лицо у него было бледное, глаза бегали, галстук сбился на сторону.

– Я долго беседовал с монахами, – пояснил он. – Но, но правде сказать, они слишком неопрятные. Revolting![100]

Пимроуз так никогда никому и не рассказал о том, что он вел долгий разговор с настоятелем, описал ему в общих чертах свою жизнь, поведал, что хочет удалиться от мира, и попросил, чтобы ему немедленно отвели келью. Посовещавшись между собой, монахи согласились, Бэзил отказался от предложенной ему трапезы, заперся в келье и растянулся на ложе. Увы! Там оказались клопы, целая армия клопов; они накинулись на лорда, и он, не выдержав, обратился в бегство, разбудил уснувшего привратника и покинул монастырь…

Комнаты, по обыкновению, были смежные. Жан-Ноэль поднялся к себе, и через несколько минут в его спальне все стихло. Только свет просачивался из-под двери. Два долгих часа Пимроуз боролся против этого света, против желтого луча, лежавшего на полу в молчании ночи. Чтобы покончить с наваждением, он старался противопоставить дразнящему языку света ослепительные лучи благодати, явившиеся его мысленному взору в церкви. Он беззвучно повторял отрывки из гимна солнцу. Он вспоминал проникнутые святостью образы, неопалимую купину и рыдающие строки Паскаля. Но узкая полоска света по-прежнему лежала на полу, словно дьявольская путеводная нить, словно золотой змий.

Пимроуз решил начать новый труд, посвященный изучению мистических текстов. После итальянских он займется французскими мистиками. Эта работа будет для него одновременно и покаянием, и отдохновением. Она лучше всего подходит его натуре…

На цыпочках он подошел к двери и прислонил к ней ухо. Ни звука. Должно быть, юноша уснул и позабыл потушить свет у изголовья. Пимроуз вошел к себе в комнату – он еще пытался бороться, вновь подошел к двери, прижался к ней лбом, осторожно нажал на ручку, и дверь бесшумно раскрылась.

Жан-Ноэль и в самом деле спал; Пимроуз не удержался, он подошел к его постели и долго смотрел на такое беззащитное во сне лицо. Розовые губы спящего были слегка надуты, как у капризного ребенка; ресницы отбрасывали тень на нежную кожу щек; гладкий лоб походил на блестящее крыло птицы; каждая черта дышала чистотой, и лампа отбрасывала золотой отсвет на неподвижный лик забывшегося глубоким сном юноши.

Часто лицо спящего раскрывает его душу. Но лицо Жан-Ноэля ни о чем не говорило, на нем лишь лежала печать красоты бездушной и никому не нужной. И Пимроуз почувствовал себя пленником, рабом этого холодного, не согретого душевным огнем прекрасного лица.

С сильно бьющимся сердцем он наклонился и прикоснулся губами к золотым волосам спящего.

Жан-Ноэль повел себя так, как ведут себя дети, которым не хочется просыпаться. У него чуть приметно дрогнули ресницы, и он с неясным бормотанием повернулся на бок.

Бэзил отпрянул, потушил лампу, помедлил еще мгновение, потом сбросил халат и прилег на край постели.

Казалось, Жан-Ноэль по-прежнему спит; но теперь он уже притворялся. Ритм его дыхания изменился, он дышал не так ровно и глубоко, как раньше. И Пимроуз отчетливо слышал, как колотится сердце юноши.

Однако молодой человек не вздрогнул от ужаса, которого так страшился Пимроуз.

Бэзил провел пальцами по этому покорному и неподвижному телу, в котором он не ощущал ни желания, ни отвращения, а лишь одно только решение – молчать и подчиняться.

«Я научу его всем радостям любви», – подумал он.

Англичанина глубоко взволновал тот факт, что Жан-Ноэль не отверг его. «В моем возрасте… в моем возрасте… я еще не кажусь отталкивающим столь юному существу…» Наконец сбылось то, чего он ждал, к чему стремился, чего так неистово жаждал, из-за чего терзался все это время после памятного бала у Инесс. «Сколько потеряно дней! До чего же я был глуп. Быть может, в первый же вечер в „Аббатстве“… Но нет, я ни о чем не жалею. Все было так чудесно… Возможно, это самая прекрасная любовь в моей жизни…»

И тут Пимроуз обнаружил,