Так говорила женщина - Маргит Каффка

жалела одну девушку — совершенно мне не знакомую. О ней кузен рассказал. Этот сумасброд великовозрастный уже несколько лет пытается завоевать ее внимание, а тут внезапно понял, что не любит ее, не любит и все. И прекратил с ней всякое общение. Уж я столько пыталась воззвать к его разуму, ей-богу, все свое красноречие употребила — меня до такой степени только свои личные дела обычно интересуют. Как мне хотелось эту девушку обнять и приласкать.

— Слушай, — Мария встревоженно погладила Божи по волосам, — по-моему, этот юноша — вредный человек.

— Вовсе нет, — возразила подруга, — не вредный. Мышление у него слегка декадентское, ветреный, капризный (голос ее становился все тише, взгляд — задумчивей), но тут он бессилен. Он никогда не лгал. Той девушке он не соврал, правду сказал. Что поделаешь, если чувство прошло. И потом (на этих словах Божи уткнулась глупенькой очаровательной головкой в руки Марии), сегодня ей сказал, завтра мне.

— Я давно знаю, что ты в него влюблена, — пробормотала Эржебет, — и он тебя любит. Не понимаю только, что вы все умничаете. Он — состоявшийся человек, у тебя есть состояние, здесь тебе не место. Ты рождена стать замужней дамой — с подушечками, в уютном гнездышке, окруженной красивыми вещами, и чтоб тебе милые прозвища придумывали.

— А, ничего такого, все это неправда! Мы друг друга никогда в этом смысле не могли заинтересовать. Не создаем друг у друга иллюзий, когда мы вместе — это сплошные насмешки, пустые разговоры и философствование. Если и бываем друг с другом честны и просты — перед тем, как лампу зажечь, каждый из нас до такой степени боится издевательского, циничного смеха другого, что мы стараемся опередить друг друга, главное — рассмеяться первым. Подталкиваем друг друга к кощунству и непотребству, а это нехорошо. Мы и любовь уже обсудили — со всех точек зрения: медицинской, общественной, воспитательной. Фу!

Стало тихо. Только Мария негромко прошептала:

— Дурочка, дурочка ты моя!

— Это звучит смешно! — вынесла вердикт Эржебет. — Видите, вот почему я говорю, что мы нездоровые, извращенные души. Рабочие пчелы, в которых вдруг проснулось благородство королевы улья. Любая девчонка-цыплятница из моей деревни справилась бы с этим делом ловчее Божи.

— А ты? — поинтересовалась Шара.

— Что... я?

— Почему ты не вышла замуж за того профессора с умным лицом, который летом тебе предложение сделал?

— Это совсем другое дело! Не хочу во всем сестру Маришку винить, но не без этого. Первая любовь юной барышни — и ей от этого счастье, такая скромная маленькая хозяюшка. Летом и я сумела бы такой стать, но для этого все равно другой человек нужен, чтоб я ради него была готова. А теперь — да мы и не сможем уже так: радостно хлопотать, сновать между столом и печкой целыми днями, когда ничего не происходит.

Шара подала голос:

— Мы отравлены этой жизнью, всеми этими теориями, буквами. Поверь, мы точно так же охотимся за удовольствиями, за насыщенными и волнующими прелестями жизни, как и весь сумасшедший гигантский город за стенами дортуара. Только мы черпаем знания из книг и ремесла. Я же вижу — вы все живете со всеми возможными героями и героинями мировой литературы, на все смотрите особым взглядом — и это причиняет боль. А бедную Фанни после каждого серьезного случая в клинике трясет в лихорадке, и я ночами не сплю, когда эти проклятые червячки на желатине вдруг начинают себя вести как-то не так.

— А твои коллеги-юноши — они иначе это воспринимают?

— Не сравнить. Само великолепие. Ты бы видела, с каким невозмутимым спокойствием они работают в прозекторской после ночей кутежа, какие у них уверенные, твердые руки. Чего стоит наша утонченность — мы ведь даже в ловкости их не переплюнем?

Мария перебила Шару — в голосе ее звучала укоризна:

— Все равно нам нельзя так говорить, понимаешь! Мы решились на это, потому что выбора получше у нас не было — и пути обратно нет, так ведь? Мы уже приспособились к этой жизни, и нечего нас жалеть. Девушек много, глядишь, и сможем кому-то быть полезными. И мы зачинщицы, авангард, для реакции не время еще, да и нездорово это. Мы не можем повернуть назад, если только Божи...

— Нет, мамуля, ни за что! Смотри, какая я усердная. Всю ночь не спала — читала, стоя под лампой керосиновой в прихожей. Дыму было! И бархотку горничной отдала, чтобы не гасила лампу. Читала критику про Шиллера. «Es siedet, und brauset, und zischt» и кран водопроводный не смогла закрыть как следует. Такую сырость развела, да еще и замерзла в придачу! Бедный Тамаш! Прямо так — в одной рубашечке батистовой.

— Божечки, господи, мой платок большой, он там на гвозде висел! — раздалось из угла комнаты. Там, в закутке, который она устроила при помощи книжного стеллажа, завешенного старым фартуком, устроилась Фанни — светловолосая Фанни, славная, невыносимая медичка Фанни. В своей крохотной клетушке — такой же комичной, как и она сама, Фанни всегда оставалась в одиночестве — даже находясь среди подруг. Письменный стол она разворачивала к окну, теплый платок — потому что вечно мерзла — натягивала аж до ушей и, никого не видя и не слыша, строчила дни и вечера напролет — девушка была слишком совестлива, чтобы тайком бодрствовать по ночам. Иногда она занималась так часами, зажав уши, вполголоса бормоча себе под нос, как это делают дети. Сегодня ее тщедушная фигурка казалась торжественно бесформенной из-за слишком свободного зеленого бархатного платья с пышными рукавами. «Это платье моей бедной тетушки, она у меня одна-единственная», — часто говаривала Фанни. На руки она натягивала нарукавники до локтей — чтобы не запачкать платье, пока пишет. Девушка колдовала у себя в закутке над синим пламенем керосинки, точно ведьма на кухне.

— Фанни, ты что там делаешь? — спросили девушки.

— Травяной чай завариваю, сама видишь. Если хочешь...

— Кому он нужен, — занервничала Божи, — главное, прошу, не порти нам тут воздух этими запахами.

— Знаешь, это уже слишком! — Фанни медленно повернулась и обвела глазами остальных с тем типичным мученическим выражением, которое (по словам Божи) было способно саму Богоматерь вывести из себя. В подобные минуты все эти по сути добрые и разумные существа становились по какой-то внутренней необходимости жестокими и по-детски капризными по отношению к духовной калеке — и ничего не могли с этим поделать. А ведь эта несчастная душа была исполнена истинной доброты, но чужда снисходительности и терпимости — эдакая безжалостная, провоцирующая и скандальная доброта, плюс невозможно смешная.

— Знаешь, это уже