Коза торопится в лес - Эльза Гильдина

Бедная Хаят. Она думает, что научиться курить – самое страшное. Есть на свете вещи пострашнее. И начинаются они, как правило, с пустяка, о чем до последнего не подозреваешь. Мой пустяк – любовная записка, адресованная не мне, но которую я прикарманила и держу ближе к сердцу, в нагрудном кармане, чтобы в один роковой миг, как какая-нибудь госпожа де Мертей, хладнокровно воспользоваться в качестве козыря в игре чужими чувствами. Санни играет в бильярд-шашки-шахматы-карты, балуется мужскими сердцами, а я сыграю с ней злую шутку.

– Это все Америка, – чтобы помириться, Люся перекладывает ответственность на капстрану, – вот эти все их ужастики, драчки «кия-кия», Майкл Джексон. А у них там на Западе скоро все вымрут от этих наркотиков и разврата. Но до этого они скорее наших хотят уничтожить. Это все шито белыми нитками. Думают, не видим. И еще Сонька!

– Какая такая Сонька? – припала к ней Хаят.

У Люси налитые глазки еще больше засверкали, а мелкие зубки оскалились:

– Сначала с Малым всюду зажималась. Теперь этого ребенка мне портит. А нам ее еще отцу показывать… тогда… когда-нибудь. Тоже мне, нашла подружайку. Лёшенька, – обращается к внуку, – ты с той девочкой не дружи, она Лесю плохому научит. Даром что вместе работаете. Ты мальчик, на тебя меньше влияния, можешь дать по зубам, а Леську она испортит. Она к нам ни разу не приходила, не помогала, а вот та Альбиночка сколько раз уже у меня дома полы мыла. Альбиночка валяться в кустах не станет: ни с бутылкой, ни с кем попало. Очень нравишься ты ей. Только красится сильно…

Санни, в отличие от моей старосты Альбины, чтобы понравиться, не нужно с порога кидаться мыть чужие полы. Не удивлюсь, если Санни нравится фраза «Девушку украшает скромность, если нет других украшений», и живет она по такому же принципу.

– …А не отвяжется эта Сонька от вас, сама за нее возьмусь! – обещает Хаят.

Малой под натиском обеих женщин все же бросает в сердцах мытье авто и капитулирует. Идет копать картоху. Сроду от него не дождешься, а тут вызвался.

Люсе обидно за внука. Берется за шитье. Это она так психологически подготавливает себя к будущему сражению. Заранее прячется от агрессора. На что, наивная, надеется?

– На-ка, душа моя, вдень бабушке иголку, – подзывает меня, стараясь притворно-ласковым голоском унять, скрыть дрожь в голосе. – Сил моих нет. Ты, Хаят, сложный все-таки человек. И язык у тебя поганый. Я гнилые твои додумки и намеки слушать не хочу. Я буду телевизор смотреть, который ты мне не даешь досмотреть.

Хаят не ожидала такого коварства. Кислая ее физиономия окончательно вытянулась:

– Ты, Леся, вдень бабушке иголку в одно место. Ей полезно будет: ума, может, прибавится, потому что гнилая не я, и не я намеками общаюсь, а она, раз не смеет мне в глаза смотреть, а пялится в телик, на наворованные и колдованные деньги купленный, когда огрызается мне.

– Ты, кажется, приехала к кому хотела… на моей территории? Вот и общайся с кем хотела… на моей территории. У меня лично на общение с тобой никакого здоровья не хватает… на моей территории. Всю неделю после тебя еле отхожу.

– Здоровья у тебя будь здоров, как у скотины твоей. Потому что нечистыми делами по ночам занимаешься. И притворюга та еще! Простоватой и битой всю жизнь прикидываешься. Только я тебя насквозь вижу. И мужик твой, директор школьный, тебя ведьмой звал. Я, может, и сложный человек, как ты говоришь, только говорю и вижу все прямо и просто: вот свет, вот тьма! Вот совесть и труд! Вот подлость и дуры! Вот дура! А вот еще дура! – гневливо бросает Хаят свой указующий перст то на себя, то на нас с Люсей.

Момент, когда мне, пострадавшей, изменили статус на обвиняемую, я как-то пропустила. Но не суть. Давно не важно. Я даже не парюсь по этому поводу.

– …Даже ребенка признать не может. Наврал про командировку, а сам в кусты, – продолжает обличать Хаят. – У твоего Алексея хорошая работа, только б на месте не сидеть. У вас люди в районе пропадают, на его родную дочь напали, а этот милицейский оборотень все по командировкам шастает. Приехал бы хоть раз проведал, когда у него тут ребенок загибается. Но ему и дела нет. Только и успевают себе автопарки обновлять. На какие шиши, спрашивается? А дочь его горемычная!

О, опять меня переквалифицировали. Так-то оно спокойнее, когда сторона обвинения на твоей стороне. Какой нелепый каламбур. Но не буду исправлять. Пусть мне будет еще хуже. Я ж не Пушкин, чтобы так ловко пользоваться стилистическими приемами. Я простая девочка, у которой даже кликухи нормальной нет. У меня одно желание: чтоб мои бабки, сам черт им не брат, поскорее сдохли! Если уж не могут заткнуться. А они не могут.

Дальше – хуже. Будто с цепи сорвались. Не дают друг другу опомниться:

– …У него должность ответственная. У кого-то дети с ходками – не сосчитаешь. А мой сын работает, ему некогда в тюрьме сидеть.

У Люси по прозрачности намеков – отлично! Ладно, так уж и быть, ставлю в своем черном списке приговоренных напротив ее поганого имени пятерку.

– У меня дети столько не насидят, сколько твой сынок наворовал. Или опять подженился, сволочь? Ну конечно, мамаша его умом давно уж повредилась, а ребенок и вовсе не признанный, так кого стесняться? Все суют, и всем всунуто. Любовь-то у него новая не больно неженка, а то ведь я начну крыть, чего доброго, откинется?

– Ниче, она стерва крепкая.

– Стерва? Вам бабами не угодишь. Не помню, какая уже по счету?

– Да уж, мы выбираем. Можем себе позволить, кого в дом привести. А по счету такая, как у твоей дочери-рецидивистки отсидка.

– Да, у вас, продажных, всегда так: семь пятниц на неделе. Скинут балласт, и по новой. И плевать, что у другого на душе. А мы, приличные люди, привыкли всю жизнь душа в душу, друг дружкой греемся, очаг поддерживаем.

– Где приличные люди? – складывает Люся ладошку козырьком. – Я в честном замужестве сорок лет прожила, не сожительствовала, как некоторые.

– Велико счастье – портки мужику на законных основаниях стирать, честно поколоченная! Весь район над тобой смеялся, пока не траванула мужа. А сынок-мильтон прикрыл. – И Хаят показывает пальцами решетку.

– Да, всю жизнь честно прожившие, пока мой законный супруг не траванулся. А с кровати я до сих пор падаю.