Коза торопится в лес - Эльза Гильдина

– Все может быть. Батя рассказывал: на троицу эту тут недавно из соседнего региона хорошо наехали. Может, «потеряшки» эти решили подставить Роглаева под удар: оставили разгребать, повесили на него беспокойное наследство. А потом, когда все уляжется, выйдут из укрытия как ни в чем не бывало. Или вообще не вернутся со своих курортов. Поди, лежат там на песочке южных морей, греются и в ус не дуют. А может, прикончили их уже. Потому Роглаеву по-любому из-под земли их надо достать: хоть живых, чтоб стрелки перевести, хоть мертвых, чтоб похоронить по-человечески. И дело здесь даже не в дружбе.

– Ну да, станет он переживать за кого-то, – соглашаюсь с последним замечанием. – Роглаев этот вообще неприятный тип.

– Татарка, а ты где его успела высмотреть? – ловит меня на слове брат. – Он по улицам так свободно, как мы, не разгуливает. Значит, шлялись туда?

– Какая разница, если вы все равно помиритесь?

– Не тебе решать.

– Лучше про Папу расскажи. Почему он от них откололся?

– Сама спросишь. Он со мной не особо разговорчивый. Я про его дела не знаю. Только настроение научился считывать. Оно у него, как правило, плохое. Всегда. Пропасть не даст, но и лишних сантиментов особо не разводит. Не сюсюкается, короче. Общается со всеми на равных, как со взрослыми, так и с детьми. В этом есть и плюсы, и недостатки.

– Почему?

– Потому что приучает с самого начала, что у каждого права и обязанности. Когда я один раз разбил окно в школе, до приезда отца в кабинете директора долго хорохорился, вел себя вызывающе, дескать, все мне нипочем! На миру смерть красна! Практически рвал на себе школьную рубашку с галстучком. Пока, наконец, не явился вызванный отец. Он сходу, без спроса директора, по-хозяйски уселся в его кресло и сверху нас всех накрыл чем-то невидимым и тяжелым.

– Это чем же?

– Непререкаемым авторитетом. И очень просто тогда посмотрел на меня. Очень просто меня приговорил: «Ну ты же понимаешь, что ты не прав».

– Так и сказал?

– Ага.

– А ты что?

– А я потек. Взгляд ушел. Во всем сознался, чего не мог добиться от меня ни один взрослый в мире. Отец не совестит, не грозит, не замахивается. Он просто есть. Не повышая голоса, не поднимая руки, не снимая ремня. Без поблажек. С молчаливым осуждением. Просто есть. Если бы хоть раз позволил себе накричать или, наоборот, заискивающе потрепать меня по головке, то для меня тут же и слетел бы с Олимпа.

– Рыцарь без страха и упрека, – восхищаюсь я. Все же повезло нам с Папой.

– Наверняка время от времени он сомневается в каких-то своих вещах. Но внешне его трудно сбить с толку. Легко подчиняет, умеет ставить задачи и достигает их выполнения.

Малому нравится рассказывать о Папе. А мне – слушать.

Я снимаю грязную рукавицу, залезаю в карман, в котором та самая записка, обжигающая ладонь и сердце. С минуту колеблюсь, а потом уверенно вынимаю ее и протягиваю Малому. Он делает вид, будто это мои какие-то очередные чисто девчачьи загоны. Но беспокойство подспудно, против воли все же закрадывается. И прежней открытости как не бывало.

– Что это? Пять апельсиновых зернышек?

– Почти, – коротко отвечаю.

Нехотя, с пренебрежением берет окаянную записку. Пока читает внимательным, тревожным взглядом, пальцы его чуть дрожат и кровь отливает от лица.

Да, я живодерка. Я наслаждаюсь его реакцией. Иногда на меня находит. Вернее, из меня выходят демоны. Это происходит, когда мне надоедает восхищаться человеком, которому завидую, а вместо этого возникает непреодолимое желание поставить его на место. Я запоминаю в это время мельчайшие шевеления своей души, чтоб потом перенести их на бумагу. Своих героев люблю больше, чем своих близких, потому что первые не предают, не бросают, не ругают. Они никуда от меня не денутся, потому что они и есть я сама.

Но в данном случае меня оправдывает тот факт, что не я начала этот треклятый разговор. И инициатива продолжить его в неприятном ключе тоже принадлежит не мне.

– Ну что? Что-то изменилось? – издеваюсь.

Господи, я до сих пор покрываюсь коркой стыда за то мое поведение, за те слова, за ту ухмылку, которые себе позволила. Сколько лет прошло, никого из них со мной рядом не осталось: ни Малого, ни Санни, – а корка стыда все никак не отвалится. Потому что если отвалится, то снова начнут кровоточить раны. Простите меня, душевные дети Малой и Санни! Да, теперь они для меня дети, потому что я стала старше, а они… Они так и сохранились в том своем возрасте восемнадцатилетних. Остались в своем вечном и чистом сне да Винчи.

– Где ты это взяла? – строго спрашивает Малой. Он держится молодцом. Практически ни один мускул не дрогнул. Только желваки чуть заходили. Вот она, Папина мильтонская школа! Морда кирпичом, и невдомек остальным, какие внутри страсти бушуют.

Звенящим от напряжения голосом вещаю про туалет, про олимпийку… До дрожи оцениваю буравящую силу братского взгляда. Вот он, значит, какой на работе!

Малой после моих признательных показаний прикидывает что-то в уме:

– То есть она даже не в курсе? – хватается он за обнаруженную соломинку.

– Да какая разница? – не выдерживаю. – Важно, что ей написали. Мне вот такие записки не пишут, – пытаюсь до него достучаться, оборвать все сомнения.

– Тебе не пишут, – соглашается Малой.

И мне обидно, как именно он это произносит.

– И что мне с этим делать? – совсем теряется парень.

– Можно проследить, – бормочу еле слышно, заливаясь краской.

– Что сделать? – брезгливо щурится он.

Прямо физически ощущаю, как теряю в его глазах человеческий облик.

– Проверить, – затравленно отзываюсь. Все мое фанфаронство как рукой сняло.

– Но если она не в курсе, то как проверить?

– Тогда хотя бы предъяви, – нахожусь я.

– И придется объяснять, как ко мне это попало, – упавшим голосом констатирует он.

Некоторое время сохраняется тишина. Малой, стиснув челюсти, упорно молчит. Еще бы! Голова, наверное, от таких новостей идет кругом.

– Что будешь делать? – осмеливаюсь спросить после затянувшейся паузы.

– Решу, – выдавливает севшим голосом и, пряча записку в карман, просто уходит.

Провожаю его взглядом и надеюсь, что презирает лишь мой поступок, а не меня саму в целом. Но верится в последнее с трудом, потому не остается ничего другого, как снова захныкать. Губы мои дергаются, и, не дожидаясь первой слезы, роняю голову на руки. Таков вечный мой удел. Ничего не делаешь – плохо, а сделаешь – тоже ничего хорошего.

Ржавое днище старого худого ведра не выдерживает подо