Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

став сотрудником изданий М. Н. Каткова. С ним он сблизился на почве консервативных убеждений и посылал ему материалы для публикаций в «Московских ведомостях», «Современной летописи». В этих изданиях печатались собственные корреспонденции, фельетоны Маркевича, в частности, циклы «Из Петербурга», «С берегов Невы». В катковском «Русском вестнике» появлялись и его главные беллетристические произведения – наряду с романами Тургенева, Достоевского, Л. Толстого, печатавшимися там в те же годы, поэтому нельзя говорить, что публикация романов Маркевича в этом журнале связана исключительно с консервативной тенденцией собственно его произведений и самого журнала Каткова. Не следует также преувеличивать роль Маркевича в проведении Катковым, консерватором-государственником, идеологической и политической линии в названных органах печати. Его сочувствие позиции Каткова, склонность поддерживать «охранительное» направление мотивировались собственными общественно-политическими и эстетическими взглядами.

Все литературные, исторические и социокультурные ориентиры Маркевича установились весьма рано и закрепились окончательно уже в годы учебы. Они окрашивались эмоционально, определяли предпочтения, которые в силу его темперамента становились пристрастиями, управлявшими его мнениями и соответственно – творчеством.

Мир воспринимался им прежде всего через поэзию, которую, как вспоминал Маркевич, он сам и друг его юности Л. И. Арнольди любили «до какого-то бешенства, оба владели на стихи огромною памятью <…> знали наизусть Пушкина, Лермонтова, Баратынского, Виктора Гюго, Шенье, все непропускаемые или урезываемые тогдашнею цензурою стихотворения и строфы русских поэтов» (11, 344). Пушкин захватил восьмилетнего мальчика, еще прежде понимания им смысла стихов, речепоэтической их музыкой, что поддерживалось фортепианными импровизациями отца на стихи поэта.

Оглядываясь в 1884 г. на детские встречи с поэзией Пушкина и на последующее значение ее в своей жизни, Маркевич в воспоминаниях патетически высказался об исключительной любви к ней – и рядом с тем, все еще болезненно переживая эпоху «отрицания» 1850–1870-х гг., с не прошедшей горечью и негодованием вспоминал «о тех, обреченных на проклятие потомства годах, когда сброд диких семинаристов и нахальных недоучек» ниспровергал Пушкина под одобрительные крики «прогрессивной общественности» (11, 374).

Продолжавшиеся в лицее курсы словесности Маркевич воспринимал не просто с умственной жадностью, но с чрезвычайным эмоциональным возбуждением, что вообще было свойственно его натуре. Увлеченный «поэтическими красотами Вергилия и Горация» в лекциях профессора Беккера, читавшихся на латыни, он почти со слезами восторга декламировал и переводил с листа стихи из «Carmen saeculare» (11, 376–377). В его «огромной массе чтения, самого разнообразного по содержанию» (11, 376), кроме русской и европейской литературы, немалое место занимали исторические сочинения. Он проштудировал «Иоганна Миллера («Всеобщая история»), Гиббона, Нибура, Мишо («История крестовых походов»), Гизо («История цивилизации Европы»), Робертсона («История Карла V» и «Открытие Америки»), Амедея Тьери («История завоевания Англии»), „Историю Англии“ Юма и Галама „Middle age“, Карамзина и Полевого («История русского народа»), Тьера и Минье («История французской революции»), массу французских мемуаров» (11, 380). Следы литературного и исторического чтения (вплоть до прямых цитат) в изобилии присутствуют в его романистике и создают широкий и насыщенный культурный контекст изображаемых лиц и событий. В этом отношении с текстами Маркевича не могут сравниться романы других русских писателей.

В немногочисленном кружке ближайших лицейских товарищей Маркевича ценилось «знание единственно для знания, безотносительно к тому, на что оно могло пригодиться нам в действительности» (11, 379). Они претендовали лишь на одно – на звание «образованного человека»; это было маленькое содружество идеалистов, каковым был тогда и оставался впоследствии сам Маркевич. Тем ближе была им идея «искусства для искусства» и тем более отталкивал провозглашавшийся с середины века утилитаризм в культуре. В студенческие годы в их среде вырабатывался тот «идеал, страстное отношение к человеческой цивилизации, к искусству, вера в светлое будущее, ожидающее мир, просветленный знанием» (11, 385), которым Маркевич никогда не изменял. Вместе с тем он ясно осознавал и гражданское, и культурное значение того идеализма[112]. «Не забудем, впрочем, и того, что идеализм этой нашей, так нагло оплеванной следовавшим за нами поколением „прогрессистов“ эпохи не мешал, чтобы не сказать прямо – способствовал людям ее служить отечеству своему незабвенную службу в деле освобождения русского народа от крепостного состояния и создать целый ряд высокохудожественных произведений» (11, 385). Однако Маркевич не упускал из виду и другой стороны тогдашнего идеализма: отвлеченность миросозерцания, отстраненность от жизненной почвы, некоторую книжность представлений о мире и человеке. Маркевичу помогли избежать этой отвлеченности, «беспочвенности», его изначально тесная связь с коренными началами жизни, большой опыт деятельных отношений с людьми разных слоев общества.

Еще до того как Маркевич стал вхож в петербургский большой свет и в придворный круг, ему довелось познакомиться с несколькими лицами из высшего дворянства, что дало ему живое представление о лучших людях сословия и о его значении в обществе и государстве.

В бытность свою в Одессе Маркевич был принят в доме графа М. С. Воронцова (его сын учился вместе с ним в лицее). Воронцов, вспоминал Маркевич, «был grand seigneur, и притом русский барин в полном значении этого слова»; «наружность его поражала своим истинно барским изяществом». В то же время Маркевич видел в нем, воспитанном в Англии, «тип утонченного временем и цивилизациею потомка одного из железных подвижников Вильгельма Завоевателя. Высокий, сухой, замечательно благородные черты, словно отточенные резцом, взгляд необыкновенно спокойный» (11, 398). Под влиянием таких впечатлений у Маркевича складывалась эстетика аристократизма, нашедшая выражение в некоторых романных персонажах. Вместе с тем Маркевич не утаил и другое качество Воронцова: «утонченные формы учтивости и наружная либеральность» скрывали в нем «беспредельную спесь и неукротимое самовластие» (11, 397), что вызывало негодование служившего в 1823–1824 гг. под его началом Пушкина и стало поводом для известных эпиграмм. Но вопреки осмеянной поэтом «половинчатости» Воронцова, Маркевич утверждал, что «это был совершенно цельный характер и ум несомненно государственный – и вся деятельность его носит на себе именно этот отпечаток просвещенности, который, само собою, исключает упрек в „полуневежестве“, делаемый ему Пушкиным» (11, 396).

В доме Воронцова Маркевич познакомился с жившей там родственницей графа Варварой Григорьевной Шуазель, урожденной княжной Голицыной, обаятельной женщиной, обладавшей замечательной музыкальностью, «врожденною всей ветви Голицыных, к которой она принадлежала» (11, 406). В пору московской службы Маркевич узнал Марью Аполлоновну Волкову, «умную, живую, наблюдательную и образованную особу, принадлежавшую к высшему кругу общества ее времени», «фрейлину Императриц Марии и Елисаветы, весьма ценимую Императором Николаем, любившим ее прямодушную московскую речь и искавшим бесед с нею» (11, 351). Она, в своем доме, где «все, от почтенных седых слуг и до фарфоровых горшков с цветами на окнах, носило на себе печать стародворянского житья, возродившегося на пожарищах 12-го года, – представляла собою бережно сохранившийся образчик своеобразного духа, независимых понятий и благовоспитанных привычек образованных людей того времени.