Пассажиры империала - Луи Арагон

угасающем мозгу обрывки каких-то мыслей. Нити тянутся к прошлому, и встают воспоминания — уродливые тени с непомерно длинными руками. А быть может, в поле зрения затравленного смертью человека попросту движутся действующие лица заключительной сцены драмы, люди из плоти и крови, но они кажутся ему такими же нереальными, как тени. Вот Дора и ещё какая-то незнакомая мегера, голова которой повязана чёрным крепом, она маячит рядом с всемогущей Дорой, как божество домашнего очага, хотя больной и не вполне отдаёт себе отчёт в её появлении.

Дора тоже погрузилась в ночь и погрузилась так глубоко, что это изменило весь её внешний облик. Седые космы беспорядочно торчат во все стороны, выбиваясь из причёски — кое-как уложенной массы крашеных волос. Её пренебрежение к себе поистине величественно, она не скрывает даже своего возраста, не скрывает, что ею всецело владеет безрассудная мечта. Она всё время что-то бормочет или говорит сама с собой вслух без всякого стеснения. Шёпот этот слышится беспрерывно, он словно живёт в ней. Одежда её в беспорядке и еле держится при помощи английских булавок и обрывков лент, в голове беспорядочным вихрем проносятся всякие небылицы, которые она рассказывает себе целый день напролёт, и Дора походит теперь на бабу-ягу, по необычайной случайности попавшую в этот парижский пригород. Как в наивные времена детства, все фантазии госпожи Тавернье вертятся вокруг одного стержня — любимой куклы, которой она дорожит превыше всего: пичкает противными пахучими лекарствами, окружает её нелепыми заботами и тревожным вниманием, расточает ей слюнявые поцелуи, кутает в чёрные шерстяные тряпки, проделывает сложные процедуры с клизмами и подкладными суднами, разыгрывает трагические сцены, во время которых эта выжившая из ума старуха поднимается до уровня героинь возвышенных романов, и в своём безумии напоминает неземной образ Изольды, склонившейся над умирающим Тристаном.

А тут ещё Бранжена… Я хотел сказать госпожа де ла Метре, женщина смиренная и благочестивая, которая опускает очи долу, беспрестанно шепчет молитвы и возносит горячие мольбы к богу. Она является противоположностью Доры, как бы воплощением мрака и молчания; он всегда видит её рядом с этой болтливой женщиной, сентиментальной и непоседливой. Человек, лежащий в кровати, потерял контроль над отправлениями своего организма, у него страшные язвы на спине и ягодицах, но всё так же его хитрый и испуганный взгляд следит за мельканием силуэтов двух женщин, которые то и дело заслоняют от него дневной свет. Он умеет подзывать их на своём непонятном языке, умеет располагать их к себе и делает это с осторожностью человека, играющего в прятки со смертью, а сам втихомолку ненавидит обеих и в особенности, пожалуй, Дору, которая находится при нём неотлучно, Дору, неведомыми путями связанную с его прежними, ускользающими теперь, мыслями, которые уж никогда больше не вернутся.

Поняла ли Дора эту ненависть, или хуже того — этот оттенок в чувстве ненависти, это своеобразное предпочтение к женщине в чёрном, живущее в глубине пустого взгляда умирающего как последний проблеск сознания? Очевидно, поняла, судя по растущей в груди бешеной злобе, которую она не может постичь и тщетно пытается побороть, не зная, что именно этой ревнивой злобой объясняется её резкость, её грубость с госпожой де ла Метре. Сперва она хотела сдержать эти порывы, корила себя, старалась быть полюбезнее. Но всё было напрасно, бешенство росло, клокотало в груди; она не могла примириться с неожиданным появлением соперницы, о которой сначала даже не помышляла, с присутствием другой женщины у неприглядной постели Пьера. Её мужа. Мужчины, который олицетворяет собой всю искупленную ею прошлую жизнь, её переделанную, заново пережитую, преображённую жизнь.

Вскоре каждый пустяк превратился в повод для ссор между двумя тенями. Громкие сердитые голоса раздавались над кроватью. Меркадье, укутанный в одеяла, прислушивался к ним, точно собака, поджавшая хвост, со смесью страха и злости. Он испытывал какое-то удовольствие от этих бурь, смысл которых от него ускользал. Они служили развлечением, скрашивавшим его распад. Он угасал, чуждый этому соперничеству. Наконец непотребные слова Доры изгнали ангельски кроткую гостью, несмотря на её страстное желание обратить заблудшие души к богу. И вот после ссоры, во время которой дамы трижды вырывали друг у друга уже ненужное больному подкладное судно, причём Пьер исподтишка прекрасно без него обходился, госпожа де ла Метре покинула наконец виллу, не выдержав града грязнейших оскорблений и обидного слова: интриганка!

Итак, интриганка исчезла, волшебство было восстановлено — колдовские чары одиночества. Романтическое безумие Доры приняло эпические размеры. Всё вокруг преобразилось, она видела лишь золотые ткани, королевские плащи, героизм и величие. Она была в сказочном мире среди принцесс и королей промышленности, бредила о чудесном романтическом дворце, где мелькали тени прекрасных дам в высоких причёсках, офицеров, слуг и борзых. Сверхъестественные существа проникали туда через окна и танцевали на блестящем паркете старинные вальсы.

Домик в Гарше заполонили бледные призраки. Дора разговаривала со своими воображаемыми гостями, они рассаживались в кресла, окружали кровать, приветствовали легендарного больного, своего властелина, своего возлюбленного короля и героя в конце его удивительной жизни, — ведь осенённый славой он величественной поступью шествовал к бессмертию, сопровождаемый нечеловечески прекрасной, неповторимой, любовью женщины, которая, — всем это известно, — любила его так, как любили только во времена рыцарства.

Но как же сочетается эта фантастическая жизнь с буднями в Гарше, с приготовлением пищи, с поставщиками, с теми мелочами, из которых складываются дни и часы? Дора не задумывается над этим. Из всего окружающего она черпает лишь то, что питает её пьянящие иллюзии. Она живёт как в сказке. Она счастлива, неправдоподобно счастлива. Реальны для неё только призраки, и она постепенно отстраняет живых, которые нарушают своим появлением эту фантасмагорию. Вскоре она не пожелала видеть даже соседку и стала довольствоваться собственной стряпнёй — наскоро разогретыми консервами, которые съедала тут же у плиты. Накапливалась грязь, всё покрывалось пылью. Дора ничего не замечала. Она теперь не пускала к себе даже врача. Душистая бумага, которую она жгла в комнатах, вполне удовлетворяла запросы её души и тела. Распространявшийся аромат заглушал густые запахи, застоявшиеся в этом странном жилище. Он поддерживал витавшие здесь иллюзии, туманил мозг. Июль приближался к концу. Погода становилась жаркой.

Однажды, проснувшись, — несмотря ни на что, ночи ещё приносили ей сон, — Дора заметила, что больной до странности бледен, хрипло стонет и охает в полузабытьи. Когда он с трудом открыл глаза, она прочла в них ужас и боль. Отчего он страдал? Она этого не знала, а он ничего не мог сказать, только держался за живот. Она предложила ему поесть, он и в рот ничего не взял. Запах вокруг него