Пассажиры империала - Луи Арагон

ясно в свете войны, как неуместны теперь запоздалые надежды Пьера Меркадье, ярый индивидуализм, нашедший для Паскаля воплощение в образе этого недостойного главы семейства. Как далеко всё это, право, времена переменились… Наши отцы привели нас туда, где мы сейчас находимся, всё получилось из-за их слепоты, из-за высокомерного презрения к политике, из-за желания отойти в сторонку, предоставив другим расхлёбывать кашу. Ну и дел же они наделали! Теперь Франция оказалась в тисках, и это не пустое слово. «Мы удерживаем фронт от Соммы до Вогезов». Как бы не так! Четверо суток подряд пришлось удирать, не смыкая глаз. К вечеру попали на какую-то ферму, где насмерть перепуганные люди спрашивали: «Вы думаете, они ещё далеко?» Мы только посмеивались в ответ. Но нежданно появился на велосипеде связист с пакетом для полковника. Сбор всем частям! Опять надо сматывать удочки. Выбрались на дорогу, полагая, что немцы где-то далеко… И вдруг: «Та-та-та, та-та-та…» Застрочили пулемёты. Пришлось залечь. Мы оказались в самом пекле, а тут ещё уланы верхом на конях. Сперва мы стреляли — как болваны. Потом вынуждены были бежать. Неприятель, оказывается, был меньше, чем в пяти километрах. Пятьдесят километров мы улепётывали, таща на себе всё снаряжение. Подгонять нас не приходилось. Стоило только взглянуть на массы прибывающих раненых. Они не знали, куда им сунуться, горемыки. У военного врача не было ни перевязочного материала, ни носилок, всё осталось где-то там, на севере.

Раздумывать было некогда. Шла война. Мы только недоумевали, где же остановимся? Опомнились в департаменте Сены и Марны. Вот те на! Да ведь мы в шестидесяти километрах от Парижа! В шестидесяти? Ну, не совсем… Мирные деревни, травка, рощицы, тропинка, протоптанная почтальоном… И вдруг: бум! Словно белая роза распустилась в воздухе, и сразу же их стало много-много, со всех сторон ухало, трещало, люди падали прямо на свекловичные грядки, бой шёл в соседней деревушке, через которую мы только что пробежали… там ещё оставалось мирное население.

Паскалю не за что было уцепиться. Всё кончено. Он оказался на краю света. Кровь, пот и грязь. Четыре года и три месяца у него не было ни одной «своей» мысли, он был частью огромного целого — раненного и дико ревущего зверя. Паскаль воевал. Он делил муки и надежды миллионов других людей, брошенных, как и он, на край света. Время от времени перед глазами всплывал образ отца, и Паскаль пожимал плечами.

Индивидуум? Да ты смеёшься, голубчик! Индивидуум!

Время всех этих пьеров меркадье кануло в вечность, и, когда случайно вспоминалась их прежняя нелепая жизнь, люди пожимали плечами с чувством презрительной жалости.

И всё-таки именно пьеры меркадье виновны в том, что случилось.

Да, но Жанно не должен знать, что такое война!

Для этого Паскаль в течение четырёх лет и трёх месяцев выполнял свой долг.

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ 31

Перевод А. Голембы

Вновь долгим временем обоз осенний движим,

Вновь шествовать волам, медлительным и рыжим,

Вновь синью пронзена засохшая листва,

Октябрь — электроскоп, лишь дрогнувший едва.

Дни каролингские. Мы — короли испуга,

Мечты у нас бредут вслед за стадами с луга;

И знаем мы едва про гибель на меже,

И о делах зари закат забыл уже.

Мы бродим по пустым заброшенным жилищам,

Без жалоб, без цепей, без слёз по пепелищам,

Мы призраки зари, мираж средь бела дня,

Фантомы жизни той, где жгла любовь меня.

Вновь — гардероб былых привычек, пересудов,

Вновь — двадцать лет спустя. Вновь тысячи Латюдов 32

Шагают взад-вперёд в Бастилиях своих,

Ни холод и ни зной не задевают их.

Бессмысленных речей вновь наступила эра,

Считает человек, что ум и честь — химера,

И на устах его, бесцветен и фальшив, —

Исчадье радио — затасканный мотив.

Да, только двадцать лет. Да, только детства дата.

Быть может, велика за первородство плата,

Коль видеть довелось, как двадцать лет спустя

По тем же рытвинам с тобой идёт дитя.

Вновь — двадцать лет спустя. Ирония заглавья,

Вместилась наша жизнь в него с мечтой и явью,

В нём тень былых страстей, дерзаний и сердец:

Насмешливым бывал старик Дюма-отец!

Теперь она одна — всех лучше, всех красивей,

Как осень рыжая под небосводом синим, —

Я вижу в ней любовь, надежду и беду,

И я, считая дни, её посланья жду.

Час юности уже прошёл, когда с тобою

Мы встретились, и жизнь не щедро нам обоим

Дни счастья отвела, но это — счастья дни,

И люди говорят о нас с тобой: «Они».

Зачем тебе жалеть о том повесе юном,

Исчезнувшем, как след, змеившийся по дюнам,

Как птичьи письмена на влажности песка,

Что первая ж волна слизнёт наверняка.

А мы меняемся — как тучи в синей глади.

Согрела ты меня, мне нежно щёки гладя,

Со мною ты была в дни горя и тоски,

И вновь ладонь легла на белые виски.

Любовь, любовь моя — и ныне, как вначале,

Со мной ты в этот час, в миг сумрачной печали,

Где я теряю всё — и нить поэмы новой,

И голос радости, и самой жизни нить.

Хочу тебе сказать: «Люблю», но это слово

Мне без тебя лишь боль способно причинить.

ОТ АВТОРА

По моему совету Гослитиздат, изменив порядок опубликования во Франции произведений цикла «Реальный мир», выпускает вторым томом — после «Базельских колоколов» и перед «Богатыми кварталами» — книгу «Пассажиры империала».

Хотя этот роман написан через четыре года после «Богатых кварталов», его можно читать совершенно независимо от них. Кроме того, охватываемый им исторический период начинается на двадцать лет раньше того времени, к которому относится действие книги «Богатые кварталы». Заканчивается он несколько позднее, но это значения не имеет. Важно то, что действующие лица «Базельских колоколов» и «Пассажиров империала» встречаются и в романе «Орельен», затем сами они или их отпрыски появляются и среди действующих лиц романа «Коммунисты», к которому сходятся все нити цикла «Реальный мир», — роман этот был дважды издан в