Неизвестный Андерсен: сказки и истории - Ганс Христиан Андерсен

сад перенесли, один угол старого садового участка пересекала проселочная дорога, и яблоня, которую он тогда так и не уничтожил, очутилась уже за садовой оградою, по другую сторону дороги, но ее все так же пригревало солнце и все так же умывала роса, она уродила столько яблок, что под их тяжестью ветви гнулись до самой земли.

«Она все растет! – проговорил он. – Ей ничего не делается!»

Правда, одна из больших ветвей на ней была сломана чьей-то озорною рукой, ведь дерево стояло у проезжей дороги.

«С него обрывают цветы и спасибо не скажут, с него таскают яблоки и ломают ветки; если о дереве говорить как о человеке, тут впору сказать: разве было ему на роду написано, что его ожидает такая участь! Его история началась так красиво, ну а что потом? Заброшенное и забытое, садовое дерево стоит на обочине дороги и поля! Стоит на отшибе, каждый может трясти его и ломать! Засохнуть оно от этого не засохнет, но с годами цветов на нем будет все меньше, оно перестанет плодоносить… а там и конец истории!»

Вот о чем размышлял Антон под яблонным деревом, вот о чем он частенько размышлял по ночам в своей одинокой каморке в деревянном домишке на чужой стороне, на Мелкодомной улице в Копенгагене, куда его послал богатый хозяин, купец из Бремена, взяв с него обязательство не жениться.

«Жениться? Хо-хо!» – и он издал басовитый, чуднóй смешок.

Зима пришла рано, ударил жгучий мороз; на дворе мела метель, все, кто мог, сидели по домам, поэтому-то сосед напротив и не заметил, что Антон целых два дня не отпирал свою лавку и не показывался – кто же будет выходить в этакую погоду без особой нужды?

На улице было серо и пасмурно, а в лавке – она же без стекольчатых окон – и вовсе царили сумерки да потемки. Старый Антон два дня не подымался с постели, у него на это недоставало сил; ненастная погода давно уже отзывалась ломотою во всем теле. Старый холостяк лежал заброшенный и беспомощный, он еле-еле мог дотянуться до кувшина с водой, который поставил у изголовья, да и то, все уж было выпито до последней капли. Не жар, не болезнь, а старость приковала его к постели. В каморке под крышей, где он лежал, его словно бы обступила ночь. Паучок, которого он не видел, довольный, прилежно плел над ним свою паутину, как будто хотел повесить пусть махонький, но новый и свежий траурный флер на случай, если старик закроет свои глаза.

Тягуче тянулось дремотно-пустое время; слезы давно уж высохли, боль ушла; оМолли он перестал и думать; у него было ощущение, что он уже не участвует больше в шумливой жизни, он – вне ее. Все его забыли. На какой-то миг ему почудилось, будто он чувствует голод – и жажду… да, он их чувствовал! Но никто не подал ему еды и питья, чтобы он мог подкрепиться, и неподаст – некому. Он подумал обо всех страждущих, вспомнил, как святая Елизавета, когда она жила земной жизнью,– как она, святая его родимого края и его детства, благородная герцогиня Тюрингская, знатная-презнатная госпожа, не гнушалась заходить в самые что ни на есть бедные хижины, принося с собой еду, и питье, и надежду на исцеление. Ее праведные дела воссияли у него в памяти, ему вспомнилось, как она приходила и говорила страдальцам слова утешения, омывала болящим раны и приносила голодным пищу, хотя ее суровый муж на нее за это и гневался. Ему вспомнилась легенда о ней, в которой рассказывалось, как однажды, когда она шла с полною корзиной вина и еды, муж подстерег ее и, заступив ей дорогу, гневно вопросил, что у нее в корзине; она отвечала в страхе: «Розы, которые я нарвала в саду»; он сдернул салфетку, но ради праведной женщины свершилось чудо: вино, и хлеб, и все, что было в корзине, превратилось в розы.

Такой жила святая в памяти старого Антона, такой явилась она его потускневшему взору, представ наяву перед его постелью, в убогой деревянной лавке, в датской стране. Он обнажил голову и посмотрел в ее ласковые глаза, а вокруг разливалось сияние и благоухали розы, они заполонили его чердак, а еще он услышал особенный, чудесный яблонный запах, он шел от цветущей яблони, которая простерла над ним свои ветви, это было то самое дерево, что выросло из зернышка, посаженного им с Молли.

И дерево стряхнуло на его пылающий лоб свои душистые лепестки и охладило его; они упали на его запекшиеся губы, и он словно бы освежился вином и подкрепился хлебом, они упали ему на грудь, и ему стало до того легко и покойно, и потянуло в дрему.

«Я засыпаю! – прошептал он тихо. – Сон пойдет мне на пользу! Завтра я буду здоров, буду на ногах! Прекрасно! Чудесно! Яблоню, посаженную с любовью, я вижу во всей красе!»

И он уснул.

На другой день – а был уже третий день, как лавка не отпиралась, – метель улеглась, и сосед напротив решил заглянуть к старому Антону, который все не показывался. Тот лежал мертвый, на спине, зажав в руках свой старый ночной колпак. В гроб Антона положили не в нем, ведь у него был еще один, чистый, кипенный.

Ну а куда ж подевались слезы, что он пролил? Куда подевались все эти жемчужины? Остались в его ночном колпаке – ведь подлинное не сходит от стирки – и вместе с колпаком были сокрыты и позабыты… Старые мысли, старые мечты, они так и остались в ночном колпаке холостяка. Не вздумай его примерить! Лоб у тебя от него запылает, пульс забьется сильнее, сны начнут походить на явь; первый же, кто его надел, все это испробовал, хотя и произошло это полвека спустя, и надел его не кто иной, как сам бургомистр, живший со своею женою и одиннадцатью детьми в полном довольстве; ему тотчас же приснились несчастная любовь, разорение и чуть ли не голодная смерть.

«Уф! До чего в нем жарко! – сказал бургомистр, сдергивая колпак, откуда, звеня и сверкая, выкатилась жемчужина, а за ней другая, и третья. – Это все подагра! – сказал бургомистр. – У меня аж искры из глаз посыпались!»

То были слезы, пролитые полвека тому назад, пролитые старым Антоном из Эйзенаха.

Всякий, кто надевал этот ночной колпак, обязательно видел сны и видения, Антонова история становилась его собственною, так сложилась целая сказка, и не одна, ну да пусть их рассказывают другие, мы же рассказали первую, и вот наше последнее слово: упаси тебя