Неизвестный Андерсен: сказки и истории - Ганс Христиан Андерсен

«Я бы все это изложил куда лучше!» – подумал резонер, однако же вслух ничего не высказал, а это, пожалуй, уже кое-что.

Ветер рассказывает о Вальдемаре До и его дочерях

Пробежит ветер по лужайке – трава зыблется, словно зеленое озеро; пробежит по хлебной ниве – колосья волнуются, словно море. Такие вот у ветра танцы. А послушай, как он рассказывает, как поет свою песню, и звучит она везде по-разному: в лесу у нее один напев, в щелях, отдушинах да трещинах домов совсем другой. Глянь, вон как ветер гонит тучи над головою – словно пастух овечье стадо. Прислушайся, как он гудит в распахнутых воротах – будто стражник дует в рог! А до чего диковинно шумит в трубе и в камине! Огонь разгорается, сыплет искрами, ярко озаряет всю комнату, теплую, уютную, где так хорошо сидеть и слушать истории. Пусть же ветер поведает свои сказки и были, он знает их куда поболе, чем все мы, вместе взятые. Слышишь его голос?

– У-у-у! В пу-уть лечу-у! – такая у него присказка.

* * *

– На берегу Большого Бельта стоит старинная усадьба с мощными красными стенами, – рассказывает ветер. – Все тамошние камни я наперечет знаю, еще с той поры, когда из них была сложена твердыня маршала Стига. Потом ее сровняли с землей, камни опять стали просто камнями, а со временем новой стеною, новой усадьбой, в другом месте, и усадьба эта, Борребю, стоит поныне.

Много я повидал знатных дам и кавалеров, хозяев Борребю, не одно их поколение прошло передо мною, а расскажу я вам о Вальдемаре До и его дочерях.

Ходил Вальдемар До с гордо поднятой головой, недаром в жилах его текла королевская кровь. И умел он не только загнать оленя и осушить кубок, нет, он был способен на большее и частенько говаривал: «Дайте срок – сами увидите!»

Жена его, разодетая в золотую парчу, величаво расхаживала по вощеному наборному паркету господских покоев, убранных драгоценными гобеленами, обставленных резной мебелью. Немало золотой да серебряной утвари принесла она в этот дом! В здешних погребах лежали бочки с немецким пивом – увы, лишь до поры до времени; холеные вороные кони нетерпеливо били копытом и ржали в конюшнях – усадьба Борребю была полною чашей, и хозяева жили на широкую ногу, пока богатство не сгинуло.

И детей супруги имели – трех прелестных дочек; до сих пор помню их имена: Ида, Йоханна и Анна Доротея.

Богатое семейство, знатное, рожденное и выросшее в роскоши. У-у-у! В пу-уть лечу-у! – пропел ветер, после чего продолжил рассказ.

– Никогда я не видал, чтобы здесь, как в других старинных усадьбах, высокородная хозяйка сидела с дочерьми в парадном зале за прялкой. Она играла на звонкой лютне и пела, правда, не всегда и не только старинные датские песни, но и песни на чужих языках. Здесь бурлила жизнь, здесь что ни день пировали, здесь собирались важные гости со всей округи и из дальних краев, играла музыка, звенели кубки, даже мне было не под силу заглушить веселый шум! – вскричал ветер. – Здесь властвовал спесивый гонор со всем его хвастливым блеском, и в господах недостатку не было, только Господу не нашлось места!

И вот однажды, аккурат в последний апрельский вечер, нагулялся я на Северном море, нагляделся на корабли, что терпели бедствие у берегов Западной Ютландии, промчался над вересковой пустошью, над зелеными приморскими лесами, над островом Фюн, прошумел над Большим Бельтом да и прилег отдохнуть на зеландском берегу, поблизости от Борребю, где в ту пору еще стояла чудесная дубрава.

Местные парни как раз собирали там хворост, самые сухие и самые большие ветки, какие только могли отыскать. В поселке из этого хвороста запалили костер, и все девушки и парни принялись с песнями плясать вокруг огня.

Я было совсем притих, – сказал ветер, – но потом все же легонечко тронул одну из веток – пламя так и взметнулось к небу, высоко-высоко! Ветку эту положил в костер самый красивый из местных парней, его-то и выбрали королем майского праздника, а он первым делом выбрал себе среди девушек королеву – много было радости да веселья! В богатой борребюской усадьбе такого не видывали.

* * *

В это время по тракту промчалась к усадьбе золоченая карета, запряженная шестеркой лошадей, а в карете сидели высокородная хозяйка и три ее дочери, три прелестных, свежих, восхитительных цветка – роза, лилия и нежный гиацинт. Маменька же их была как роскошный тюльпан, она даже головой не кивнула молодым людям, которые, оставив свои забавы, учтиво ей поклонились, – не иначе как боялась, что головка отвалится.

Роза, лилия и нежный гиацинт… Да, я видел всех трех и думал: чьими же майскими королевами им суждено стать? Их майскими королями наверняка будут гордые рыцари, а то и принцы! У-у-у, в пу-уть лечу-у!

Карета умчалась, крестьяне снова пустились в пляс. Так отмечали начало лета и в Борребю, и в Тьеребю, и вообще по всей округе.

А ночью, когда я опять поднялся, – рассказывал ветер, – высокородная дама легла в постель, а встать уже не встала; настигло ее то, что уготовано всем и каждому и ни для кого не секрет. Вальдемар До помрачнел и задумался, правда, ненадолго, ведь внутренний голос твердил ему, что гордое дерево гнется, да не ломается! А дочери плакали, и челядь в усадьбе утирала слезы – ушла навеки госпожа До! И я тоже ушел-улетел! У-у-у!

* * *

– Но я-то вернулся и бывал там часто, прилетал через остров Фюн, через водный простор Бельта, устраивался отдохнуть на борребюском берегу, в роскошной вековой дубраве. Там гнездились скопы, лесные голуби, сизоворонки и даже черный аист. Дело было в начале лета, одни птицы еще сидели на яйцах, другие уже вывели птенцов. Шум, гам, суматоха! А в лесной чаще стучали топоры – лесорубы валили деревья. Вальдемар До задумал построить великолепный корабль, военный корабль о трех палубах, который непременно купит сам король. Оттого-то и рубили лес, что был приметным знаком для мореходов и приютом для птиц. Перепуганный сорокопут улетел прочь от разоренного гнезда; и скопа, и иные лесные птицы лишились дома, метались как безумные и кричали от страха и гнева – я хорошо их понимал. Вороньё да галки насмешливо горланили: «Пр-ропал кров! Пр-ропал! Карр! Карр!»

А в глубине леса, где трудилась рабочая артель, стоял Вальдемар До с тремя своими дочками, и все они смеялись истошным птичьим крикам, только младшая, Анна Доротея, всем сердцем жалела птиц, и,