Неизвестный Андерсен: сказки и истории - Ганс Христиан Андерсен

«Зима кончится, придет весна, – говорил он. – Нужда кончится, придут добрые времена, надо подождать, набраться терпения! Сейчас усадьба кругом в долгах, заложена-перезаложена! Дальше уже некуда – получу я золото! К Пасхе!»

Я слышал, как он бормочет в паучьи тенета: «Паук, шустрый, неутомимый ткач! У тебя я учусь терпению. Ведь когда паутина рвется, ты начинаешь все сначала, сплетаешь новую. Порвется опять – сызнова ткешь, не ведая усталости! Вот так и надо! Усилия вознаграждаются!»

Настало пасхальное утро, звонили колокола, солнце играло в небе. А Вальдемар До лихорадочно взвешивал, кипятил и охлаждал, смешивал и возгонял. Я слышал, как он вздыхает, словно неприкаянная душа, как молится, как задерживает дыхание. Лампа потухла, а он и не заметил, я дунул на уголья, они налились жаром, багряные отблески озарили белое как мел лицо, но глаза по-прежнему тонули в черных ямах орбит – и вдруг изумленно расширились.

Гляди! В алхимическом сосуде что-то блестит! Горячее, чистое, тяжелое! Дрожащей рукою Вальдемар До схватил сосуд, дрожащим голосом крикнул: «Золото! Золото!» – пошатнулся и упал бы от одного моего дуновения, но я подул лишь на раскаленные уголья и поспешил за ним в комнату, где мерзли его дочери. Кафтан алхимика был перепачкан золой, борода и спутанные волосы в саже. Он выпрямился во весь рост, поднял вверх хрупкий сосуд с сокровищем. «Я нашел! Вот оно – золото!» С этими словами он взмахнул сосудом, который ярко блеснул на солнце. Рука у него дрогнула – склянка упала и вдребезги разбилась, последняя надежда на благополучие пошла прахом. У-у-у! В пу-уть лечу-у! И я улетел прочь из усадьбы алхимика.

На исходе года, когда дни коротки, когда туман повсюду развешивает свои мокрые пелены, роняя капли влаги на красные ягоды и голые ветки, я воспрянул, посвежел, разогнал тучи, расчистил небо, обломал трухлявые ветки – невелика работа, но делать-то ее все равно надо. И у Вальдемара До в Борребю тоже навели чистоту и порядок, правда, по-другому. Ове Рамель из Баснеса, недруг его, скупил все долговые расписки на усадьбу и прочее имущество и заявился к нему. Я стучал в разбитые окна, хлопал обветшавшими дверьми, свистал в щелях и дырах: у-у-у! Не захочется, ох не захочется Ове Рамелю здесь остаться! Ида и Анна Доротея горько плакали, Йоханна была бледна, но стояла не склонив головы, до крови прикусила руку, чтобы не разрыдаться. Ове Рамель милостиво сказал, что Вальдемар До может до конца своих дней оставаться в усадьбе, но благодарности за свое предложение не услышал, я-то знаю… Видя, как разоренный хозяин еще горделивей, еще надменней вскинул голову, сам я шквалом налетел на дом и на старые липы, даже сломал толстенный сук, вовсе не гнилой, и бросил у ворот заместо метлы – вдруг кто захочет навести чистоту, вымести все подчистую, и вышло по-моему.

Тяжкий день, суровая година, однако дух остался неколебим, голова не склонилась.

Из всего достояния у отца с дочерьми только и было что одежда на плечах да купленная намедни алхимическая склянка, в которую соскребли с полу остатки того сокровища, что сулило золотые горы, но обернулось прахом. Вальдемар До спрятал склянку на груди и взял в руки посох – вот так некогда богатый господин и три его дочери покинули Борребю. Я дышал холодом на его горячие щеки, разглаживал бороду и длинные седые волосы, пел ему свою песню: у-у-у! В пу-уть! В пу-уть! Таков был конец богатства и славы.

Ида и Анна Доротея шли рядом с отцом, одна по левую руку, другая – по правую; Йоханна у ворот обернулась – только зачем? Счастье-то не воротишь. Она смотрела на красные камни из твердыни маршала Стига, думала о его дочерях:

Старшая дочка об руку с младшей

В мир широкий ушла.

Может, ей вспомнилась эта песня? Здесь дочерей было три – и отец с ними! А шли они по тому же тракту, где некогда ездили в карете, – брели, как нищие, в Смидструп. За десять марок в год сняли в этом поселке глинобитный домишко – новое господское жилье с голыми стенами да пустыми горшками. Вороньё и галки кружили над ними, будто в насмешку крича: «Пр-ропал кров! Пр-ропал! Карр! Карр!» – так они кричали много лет назад, когда вырубали борребюский лес.

Вальдемар До и его дочери отлично их слышали, только много ли в этом проку? Вот я и дунул как следует им в уши.

И поселились они в глинобитном домишке на окраине Смидструпа, а я поспешил прочь, через поля и болота, через голые кусты живых изгородей и обнаженные леса, к открытому морю, в чужие края – у-у-у! В пу-уть лечу-у! И так всегда, из года в год!

* * *

Как жилось потом Вальдемару До, как жилось его дочерям? Ветер рассказывает:

– Последней, и в самый последний раз, я видел Анну Доротею, нежный гиацинт, она тогда состарилась уже и согнулась, ведь было это полвека спустя. Анна Доротея прожила дольше всех и знала обо всем.

На вересковой пустоши близ Виборга выстроили для соборного настоятеля новую нарядную усадьбу из красного камня, со ступенчатым щипцом. Густой дым валил из трубы. Добрая хозяйка и ее пригожие дочки, сидя в эркере, глядели по-над плакучими кустами дерезы на бурую пустошь – что они там видели? А вот что – гнездо аиста на ветхой лачуге. Большую часть обросшей живучкой да мхом крыши, если можно ее так назвать, занимало аистиное гнездо – единственное, что там не нуждалось в починке, аист содержал свое жилье в порядке.

На лачугу эту можно было только смотреть, а трогать – ни-ни, я ито остерегался дунуть посильнее,– сказал ветер.– Лишь ради аистиного гнезда ее и сохранили, ведь, по правде-то, вида она не украшала. Настоятель не хотел прогонять аиста, оттого и лачугу ломать не стал, и бедной старушке позволил там остаться – за это ей бы не мешало поблагодарить египетскую птицу, или, быть может, так отблагодарили ее самое, потому что когда-то она упросила не трогать гнездо дикого черного аиста в борребюской дубраве? Бедняжка была тогда совсем дитя, хрупкий, нежный гиацинт в благородном саду. Анна Доротея не забыла об этом.

«Ох-хо-хо!» – да, порой люди вздыхают точь-в-точь как я, ветер, вздыхаю в ситовнике и камышах. «Ох-хо-хо! Колокола не звонили над твоею могилой, Вальдемар До! Бедные мальчишки-школяры не пели над бывшим хозяином Борребю, когда