Здравствуй, поле! - Николай Николаевич Новосёлов

думал дядя Егор: не закружится ли голова у парня раньше времени, не будет ли страдать после короткой девичьей прихоти? От советов, однако, воздержался. Подчеркнуто равнодушно предложил:

— Приходите вечером ко мне. Скажу, чтобы бабка Полуяниха угощение приготовила.

Матвей обрадовался. Догадливый дядя Егор: ничего не расспрашивал, а пригласил просто и уважительно.

— Ладно, дядя Егор.

— Значит, буду ждать.

Старик уехал. А Матвей уже представлял приятное застолье у древней Полуянихи и был уверен, что Кате обязательно понравится и дядя Егор, и старухино угощение, да и сама, странная, но добрая старуха.

А вот Катин отец, пожалуй, невысокого мнения о молодом трактористе.

Вчера, когда они засиделись в садике, подошел Иван Дмитриевич Нестеров с шахматной доской. Поздоровался и сразу предложил:

— Давай, парень, сыграем в шахматы.

Едва ли у занятого человека появилось только одно желание: обыграть парня. Матвей от неожиданности даже не поскромничал насчет своих шахматных способностей.

— Давайте.

И играть стал смело, как с дядей Егором или с бригадиром.

Сняв две пешки подряд, Иван Дмитриевич разочарованно сказал:

— Э, брат, мы же не в поддавки играем. Надо думать.

Партнер смущенно объяснил:

— Привычка. У нас в бригаде долго думать не дают. В перерыв партий десять успеваем сыграть.

— Игроки! Здесь тебя никто не торопит. Думай.

Но напрасно Иван Дмитриевич уверовал в легкую победу. Хотя соперник отвечал по-прежнему быстро, партия явно затягивалась. И расспрашивать парня было неудобно, когда тот ожидал ответный ход. Поэтому говорили урывками.

— Сколько классов окончил?

— Девять.

— Мало.

— Наш агроном носит институтский значок… Для ясности.

Отец посмотрел на Катю.

— Самоуверенный малый.

— Он прав, папа. Бывает.

— Ну-ну.

И опять Иван Дмитриевич обдумывал ход. Он мог бы быть доволен своей игрой. Но слишком легко и незадачливо отвечал парень. Раза два журналист поддавался этой незадачливости — сыграл рискованно — и был наказан.

И он невольно стал думать о Матвее предвзято. Совсем недавно писал статью о городских ребятах, которые, едва дотянув до восьмого класса и получив простенькую профессию, старались ничему не удивляться, а только млели от гитарного звона. Он не винил, а жалел этих ребят.

— Самоуверенные парни стали, — задумчиво повторил он. — На работе хвалят?

— Не очень.

— Ну, положим, я слышал: хвалят… Кем мечтаешь стать?

У Матвея уже шевельнулась обида от этой предвзятости.

— А если я уже стал?

— Удивляешь, брат. Это в твои-то годы! Неужели ни одна великая жизнь не стала для тебя примером? Да читаешь ли ты?

— Читаю. Трудный вопрос… Великие примеры исключительны. — Матвей подумал. — Александр Матросов стал бы, наверное, таким, как дядя Егор Семенихин. Дядя Егор сеет хлеб. Я тоже буду сеять хлеб.

Нестеров оторвался от доски, с любопытством посмотрел на парня. Ничего не сказал.

Он молча довел партию до победного конца. Но удовлетворения от этого не почувствовал, наверное, потому, что очень легко играл Матвей. Попрощался с ним дружелюбно.

А потом думал о том, что так и не смог разглядеть парня.

Матвей же разговором огорчился. В самом деле, откуда у него появилась эта скверная самоуверенность в разговоре с журналистом?

Но огорчался недолго: Катя назавтра пообещала ждать его после обеда на берегу Каменки.

…Поэтому он сегодня спешил: упросил дядю Егора подвезти в село. А надо было еще переодеться. Первый раз показаться перед Катей во всем новом.

Задворками, подальше от любопытных глаз, спешил он свидание.

В его памяти еще не было такого прекрасного дня.

27

К Даниловой избе сбегался народ.

Слепого застали около Зойки. Она лежала в бурьяне и стонала. Старик трясущейся рукой гладил ее лицо, уговаривал:

— Сейчас придут… потерпи, сейчас…

Сперва занялись Зойкой. Внесли в избу. Бабы плотно окружили кровать. Заохали, таинственно зашептали.

Мужики принесли и Прохора. Растерянно стали среди избы, не зная куда положить. Немолодая соседка тихо упрекнула:

— Куда вы его? Ему теперь все равно, а тут…

Один возразил:

— Без медицины не имеем права.

Старика положили на лавку. Та же соседка сняла с головы платок, закрыла Прохору лицо. Смахнула слезу и уже не отходила от Зойки.

Слепого поместили в сенях за дверью. Он не мог ни двигаться, ни говорить, только невидящие глаза словно искали кого-то, да вздрагивали веки.

Мужикам было велено выйти из избы. Куда-то убегали и скоро возвращались бабы. Во дворе стоял тихий говор. Ждали докторшу.

Ее, немолодую, со строгой печалью в глазах — уже знала о страшном событии — привез на машине председатель.

У крыльца расступился народ. Говор стих.

Сын Прохора вышел через минуту. Без фуражки, с обескровленным лицом, навалился на дверной косяк. Спросил изменившимся голосом:

— Где он?

Кто-то ответил:

— К реке, говорят, убег.

— Что же вы? Искать надо…

Тяжело спустился с крыльца. Не оглядываясь пошел огородами к реке.

Мужики потянулись за ним. Пошла и Феня-повариха (в новом платье — по случаю окончания сева).

Выбежала из избы соседка, окликнула председателя:

— Папашу-то надо бы определить…

Петр Прохорович остановился.

— Да… Не годится ему здесь… Вы уж сделайте. На машине, что ли?

— Ладно, Прохорыч, не беспокойся. Сделаем.

Он пошел дальше.

К реке спускалась уже толпа. Двинулись вдоль берега, обыскивая густые заросли тальника.

…В больницу Зойку везти было поздно. Когда вынесли Прохора, докторша распорядилась:

— Бабоньки, хватит вздыхать. Лишние — на двор.

Кровать уже была застлана белыми простынями. Зойка тяжко стонала.

Побывала милиция, но скоро уехала — тоже искать Пашку.

Приехал на мотоцикле и Ганьшин — отец Зойкин. Подошел к окну, заглянул и только потом беспокойно спросил:

— Чего тут?

— Зойка твоя родит.

— Скоро?

— Кто ее знает? Докторша там.

Он хмуро посмотрел на баб: в другое время обругал бы за скверное любопытство. Сгорбившись, побрел через улицу. Там одиноко присел на скамейку. Ждать.

28

Пашка, как из-под земли вырос, загородил тропинку.

— Здорово, Шмелев… А ведь я тебя ждал…

Скривился в пьяной улыбке и стал демонстративно мять пальцы в кулаке. Матвей скоро пожалел о том, что состорожничал, остановился и вступил в разговор.

— Чего тебе?

— Сейчас узнаешь… — Пашка сплюнул, провел грязной рукой по мокрым губам. — А ты — красюк, Шмелев. Случись что — вся деревня по тебе заплачет. Особенно — бабы!.. Хе, да ты не пугайся!

— Тебя?

И опять Матвей пожалел, что промедлил, когда пьяный распахнул полу пиджака и погладил рукоятку ножа.

— Не серди меня, Шмелев. Не серди-и… Ведь ты же мне друг! Без слова уступил честную Зойку… Стой, говорю!! Не брал я твоих денег! Нету денег! Не докажете! И отца твоего, Прохора… — Пашкины глаза вдруг округлились, обнажая белки. — Об этом — тихо!.. Зойке куплю новое платье… Бабы будут плакать…

«Пьян до