Здравствуй, поле! - Николай Николаевич Новосёлов

Недавно появилась у нас на полевом стане нездешняя девчонка. Сероглазая, с пышными волосами, довольно статная, но красавицей не назовешь. Дядя Симон так мне и сказал: девка средних статей, если в ней черт не сидит. Так и я думал и даже успел приметить в ней что-то от нелегкого характера. А вот чувствовал совсем другое: казалось мне, что она создана из какой-то необыкновенной плоти, совершенной до бесконечности. Причина, как видишь, довольно невозвышенная для настоящей любви. Мы не читали друг другу стихов. Правда, о чем-то все-таки говорили, но я всегда был невнимателен, потому что смотрел в ее серые глаза, и это чертовски приятное занятие захватывало меня целиком.

Словом, вот так примитивно и старомодно я влюбился и только тебе сознаюсь в этом. Ты, наверное, догадываешься, что была, по крайней мере, видимость взаимности, которая окончательно вскружила мне голову.

Все рухнуло с первой ссорой. Отличный пример для диспута о любви и дружбе. Она уехала и, конечно, успела обо мне забыть.

А я не могу.

Вот и вся моя исповедь, Вася. Говорят, после нее бывает легче.

Матвей».

33

Окна родильного отделения из-за густых акаций не были видны с улицы, но Матвей долго не решался подойти. К тому же подвыпивший мужик с узелком битый час торчал там — говорил что-то веселое и ласковое, пока не понял, что надоел. Он ушел, и парень украдкой заглянул в палату. Тотчас распахнулось соседнее окно.

— Чего надобно, бесстыжий?

Матвей знал, что так могут спросить. Сказал независимо:

— Мне Ганьшину.

— Ганьшину?! — И уже голос в палате: — Ганьшина, к тебе.

В окне показалась Зойка, бледная, осунувшаяся, отчего лицо будто просвечивалось.

— Чего тебе? — спросила она тоном, словно он приходил сюда уже сотню раз и надоел смертельно.

— Да вот… — Он запнулся, потому что слова, с которыми он хотел обратиться к ней, вылетели из головы. — Тяжело тебе, Зойка?

— Ну и что? Ты зачем здесь?

Голос был чужой, неприятный.

— Ты извини… Я подумал: «Не смогу ли тебе помочь?..» Ты не смотри на меня так, Зойка. Я сделаю все для тебя, лишь бы хорошо тебе было…

Разве это было для нее открытием? Разве он прогнал ее тогда с толя? Сама вовремя одумалась, когда мир пошел у нее кругом от его близости… А может быть, страшно ошиблась, если он пришел сейчас, открытый и добрый?

— Уйди!

— Ты только поверь мне. Можно все устроить, как ты захочешь…

Зойка закрыла ладонями лицо, уронила голову на подоконник, задергалась в плаче. Подбежали женщины, отвели от окна.

И та, которая первый раз накричала на парня, снова появилась в окне.

— Уходи! Не морочь голову, придурошный!

Матвей побрел.

Вышел за село. Не заметил, как спряталось за горизонт солнце, и все кругом, кроме звезд, стало серым, невыразительным, а даль — совеем мглистой.

Так и дошел до своего поля. А оно притаилось во тьме, прикинулось спящим. И он почувствовал себя совсем одиноким. Знал, что одиночество пришло раньше, — потому и потянуло к Зойке и созрело решение любой ценой облегчить ее судьбу — но не знал, что оно будет таким безысходным, что с отъездом Кати так опустеет все кругом.

Он часто спрашивал себя: что еще ждут в этом мире мать, дядя Егор, соседки-вдовы? Как об этом узнать, если жизнь только начинается? А вот сейчас начинал понимать — во всяком случае так ему казалось — их великое искусство терпеть, когда рядом, вместо самого близкого человека, остается навсегда пустота.

Остаток ночи он решил провести на полевом стане.

В домике горел свет. Удивился, разглядев в окне, вместо сторожа, хромого Василия, дядю Егора. Впрочем, так случалось часто, когда хворый Василий оставался дома.

— Ты? — улыбнулся дядя Егор. — А я как раз чай грею.

Матвей устало присел к столу. Старик захлопотал: достал кружки, сахар, нарезал хлеб. И все время говорил о пустяках, словно боялся, что ночной гость заскучает. Пили чай.

Потом они молча лежали в темноте. Дядя Егор курил, ждал, когда парень заснет, чтобы, не тревожа его, обойти машины. Самого начала одолевать дремота, а Матвей вдруг заговорил:

— Дядя Егор…

— Чего тебе? Спи.

— Успею. Хотел спросить… Трудно тебе?

Старик насторожился.

— Почему? Нет.

— А мне кажется: трудно… Только ты не стонешь.

— Отчего вдруг?

— Я ведь понимаю. Давеча об этом подумал: потерял семью, потом одиночество… а теперь — старость.

Старик свесил ноги с топчана, раскурил потухшую папиросу.

— Что ж, вот и у тебя возник такой вопрос. — Подошел к окну, раздвинул занавески, вгляделся в темноту. Думал. — Нет, Матвей, я не живу, стиснув зубы. И радость, и хорошее настроение у меня — не поддельные и не от короткой памяти. Верно: страшная штука, когда остается только одиночество и старость. Твой отец испытал это… Конечно, не повезло и мне. Как и многим. Война. Вдовью тоску знают только вдовы… Но и они не нуждаются в твоей жалости: приуныл ты за последние дни — вот и решил измерить чужую судьбу на свой грустный лад. — В его голосе послышалась обида. — Но почему ты обо мне так подумал?

— Нет, я хотел сказать…

— Ты уже сказал! Только не подумал о том, что дяде Егору и для рук, и для головы забот не занимать. Выходит, я нужен. Нужен моей партии. А другого счастья не ищу. — Старик помолчал. — Видно, я виноват, что ты такой, мягкотелый. Привык думать: «Быть добрым — сам знаю, а остальное подскажет дядя Егор». Я подскажу. Но сколько тебе держаться за поводок?

…Не один раз Матвей мысленно начинал этот разговор, а вот сейчас, когда его нельзя было откладывать, настоящие слова потерялись.

— Много я от тебя видел добра… И упрек твой понимаю… Я сделаю все, чтобы ты мог поручиться за меня перед партией… Ты скажешь мне, когда я буду готов для этого?

Старик долго разыскивал в темноте спички, неторопливо прикуривал. Матвея эта медлительность насторожила: вдруг скажет что-нибудь вежливое и неопределенное? Но дядя Егор ответил тепло, совсем не скрывая радости:

— Верю, что скажу… Ну, а теперь спи. Рассвет скоро.

Матвей уткнулся в телогрейку, которую подстелил ему под голову дядя Егор. Теперь было легко и немного грустно. Сон долго не приходил. Старик и тут догадался:

— Спи. Подниму рано.

34

У каждого лета свои заботы. Запоздает ли дождик, и земля затаится в тревожном ожидании, зарядит ли на недели ненастье и повеет осенью — настроение у земледельца пасмурное. И праздник для него не праздник, и поскупится жене на