Ольховатская история - Владимир Георгиевич Кудинов

Так одна за другой либо лопались, либо ставились под сомнение версии по Лукашевке. Господам Случаю и Стечению обстоятельств было угодно подбросить их слишком много, пустых, отвлекающих внимание. Собака, возможно, была зарыта вовсе не здесь, хотя оставалась еще Киселева с ее окружением и внезапно наметилась цепочка Чигирь — Филиппов — Шедко… Подумать только, сколько времени морочил нам голову один лишь Морковка.

Если же Лукашевка вообще ни при чем, убийство может оказаться непреднамеренным. И тогда расследование при нынешнем положении вещей усложнится во сто крат.

Я позвонил Вариводе и сказал, что его обществу, пусть не обижается, на ближайшую пару часов я предпочту все же общество Гурина и Шадурского. Старик ответил, что составит мне компанию, коли так, в КПЗ.

6

Сухой ветер наполнял наш «газик», за окном однообразно бежали посадки сосны. Пахло июльской пылью, пыльным кипреем, зверобоем, щавелем, вереском, чабрецом. Кое-где в разрывах лесочка показывались желтеющие клинья хлебов; я знал, что там перепела и кузнечики, знал, но давно не видел, а перепелов даже не слышал.

Доведись, внезапно пришла мне в голову невеселая мысль, пересечь вон то поле, пешком, в благословенном одиночестве, — и здесь, быть может, не услышал бы, слушать отвык. А ведь когда-то всерьез подумывал о биологическом факультете, имея, кажется, на то основания. Сам сознаю, что с каждым годом все заметнее выхолащивается, все беднеет за суетностью душа. И одна отрада — отпуск, вернее думы об отпуске, ибо и тут зачастую неволен, покорно едешь туда, куда решено ехать женою, куда велит пресловутый долг перед семьей, и взамен деревенского дома, желанной пуньки, набитой сеном, земляники и речных дымных плесов получаешь комнату в южном санатории, сильно смахивающую на твою городскую. Ну да не след плакаться — впереди уже видна Ольховатка…

И новый заход на новый — который уже! — круг: «Припомните, пожалуйста, гражданин Гурин, еще раз все, что вам известно со слов Шадурского о гибели Чигиря… Не называл ли он каких-либо имен, прозвищ?.. Припомните, пожалуйста, весь разговор, поведение Шадурского, жесты, мимику. Нас интересуют мельчайшие подробности…»

И в который раз: «Были человека ногами… по карманам не шарили, денег не взяли… Тут крепкие ботинки нужны, не тапочки…»

Эти «тапочки» идут у Гурина навязчивым рефреном, хотя мы вовсе о них не спрашиваем, и в глазах нескладного худого человека бьется такая мольба о том, чтобы вразумил нас господь, наставил нас на путь истинный, на котором и надлежит изобличать преступника, просьба о том, чтоб не возводили мы, всесильные, напраслины и оставили его, горемыку, вне подозрений, — такая мольба, что и я невольно вздыхаю. Как маленькому, мы объясняем Гурину ситуацию, говорим о его стопроцентном алиби и видим, опять же по глазам, что он нам не верит, он разуверился в племени людском…

— Ну, хорошо… Может, Шадурский упоминал своего знакомого Михаила Шедко?

— Может, упоминал, а может, и нет — разве запомнишь по именам всю шантрапу! Для меня они все одинаковы, я с ними не вожусь. Сам в молодости был дурной, дурным остался, но их не люблю. Знаете, как этот Шадурский вошел в камеру? Замер в дверях, огляделся и, растерянно улыбаясь, спросил: «А где же полотенце?..» Ну, вы же понимаете — стелят у порога полотенце, и если ты перешагнул его — значит, салага, новичок, а ноги вытер да еще носком поддал — старый битый волк, рецидивист. Я сидел, но выносить не мог, как они делили всех на этих «воров», «ломом подпоясанных» или «один на льдине»… Полотенце!.. Кошки скребут на сердце, хоть в петлю лезь, а я буду с ним в бирюльки играть! Но, вы ж поймите меня, я ж был один — я вам не вру, — а тут человек с воли, все же живая душа, обрадовался, думал, веселее станет. А он — полотенце, да про то, как угнал мотоцикл, как мужик, хозяин мотоцикла, гнался вслед по улице с половинкой кирпича и орал как оглашенный, а потом вот сказал и про смерть Дениса Чигиря. — Гурин сглотнул слюну. — Я бы этих гадов своими бы руками!..

— Это невозможно. Лучше руками правосудия…

— А ночью, когда я опять остался один, знаете, мне почему-то почудилось, что пацан знает, кто убил Дениса. Или догадывается… Толком он ничего не говорил, но мне почудилось. Я не знаю почему так, я не могу вам этого объяснить…

Из показаний матери Михаила Шедко, взятых инспектором угрозыска Непорожним:

«У Миши нет отца. Миша рос очень скрытным. Много читал. С прошлого года стал выпивать с получки, а в последнее время — каждый день. Буянил, однажды попал в милицию. Не помню, во сколько он пришел домой в ночь на 1 июля. Он часто являлся после полуночи.

Я очень обрадовалась, когда он решил поехать на молодежную стройку в Сибирь. Я сказала: «Давно пора…» Я поцеловала его, поздравила. И вот я узнаю, что Мишу снова разыскивает милиция. Я не знаю его адреса, он не пишет, даже не прислал телеграммы. Нет предела моему материнскому горю. Я его на такой путь не наставляла».

Из показаний отчима Михаила Шедко:

«Я сам работаю с 14 лет, и нечего было ему есть мой хлеб. Михаил работал с 7-го класса. Учился в вечерней школе. Работал сначала грузчиком в магазине. Потом пошел на завод, но его не взяли — малолетка. Подрос — приняли на завод».

Я прокручивал в памяти все эти свидетельские показания о Михаиле Шедко — его матери, отчима, Тамары Киселевой, Филиппова — и ждал, что же ответит Шадурский на простой вопрос: знаком ли он с Шедко?

— Да, — наконец выдавил Шадурский, — знаком. Но так, поверхностно.

— Поверхностно — как я с алгеброй? — сказал Михаил Прокофьевич.

— Поверхностно… — угрюмо повторил Шадурский. На его челе отражалась трудная работа мысли, непонятная для меня растерянность. Я уже привык, что этот мальчик довольно скоро оправляется от неожиданных, каверзных вопросов и в его глазах вновь начинает тлеть нагловатый снисходительный огонек, но сейчас он был явно обескуражен. Наблюдая за ним краем глаза, я с отрешенным видом смотрел в окно, будто мне делать нечего, будто мне все доподлинно известно и настолько осточертела игра в прятки, двухчасовое выуживание всякого захудалого признания, что рот раскрыть лень: выкладывай теперь, любезный, все сам, авось столкуемся.

Михаил Прокофьевич, сопя, листал подшитые папки, подыгрывал мне.

— Ну что, рассказывать будем или молчать? — наконец задал он обожаемый сценаристами детективных фильмов вопрос, отчего я внутренне